Все трое стоят теперь рядом со своими стульями, перед ними. В «гостиной Яна Веллема» курится сигаретный дым. Из запланированной четверти часа получилось многое. Свет за окном приобрел более молочный оттенок.

Журналистка (вместе с прической достающая Томасу Манну до груди, его супруге — чуть выше пояса):

— Я люблю ваши книги. Вы ведь в этом не сомневаетесь?

— Для меня это большая честь, фройляйн Кюкебейн.

— Они сберегли меня в трудные времена. Я и сейчас могу процитировать вам из головы… нет, из сердца… начало романа об Иосифе: Прошлое — это колодец глубины несказанной. Не вернее ли будет назвать его просто бездонным?^{465}

— Где… — Катя Манн, вдруг испугавшаяся, спросила, слегка наклонившись вперед, — где же вы провели худшие годы? Как выжили?

— Родители нелегально отправили меня в Данию. И там я пряталась у наших знакомых. Что — при моем росте — было не особенно трудно.

Рослые супруги застыли, словно окаменев.

— Одна подруга, со школьных времен, у меня еще есть. Другие карлики Любека погибли в газовых камерах.

Песок скрипит под подошвами. Поздний вечер. Клаус шагает впереди. Душа его взбаламучена. Шаг сам собой замедляется. Любопытство подгоняет. А робость притормаживает. Из-за такой сбивчивости темпа Анвар нет-нет да и отстанет, потом опять подтягивается… Темнота это благодать. Индонезиец тоже не полностью оправился после бражничества в «Золотом кольце» и продолжения оного на рейнской террасе. В клубящихся за ними испарениях прошедшего дня беспорядочно смешались: песни Эрики Манн, выкрик профессора Бертрама (!Только вы один можете меня спасти!) и, не в последнюю очередь, рассуждения Голо Манна о недостатках неограниченной власти народа, вкупе с его мольбой (Передайте ему мое сочинение. Он должен меня благословить). — Книга заикающегося Сына, «О духе Америки», с многочисленными пометками автора, сейчас лежит у Клауса Хойзера в кармане пальто. — Но ведь это безумие, это невозможно: человеку, который был твоим поклонником в 1927 году, — по прошествии четверти века (без личных контактов), в присутствии множества посторонних людей… передать этому человеку, писателю, какую-то книгу и наивно потребовать от него: «Благослови сейчас твоего нелюбимого сына! Быть может, он станет великим сочинителем исторической прозы».

Абсурд! Да и вообще, скорее всего у входа их встретит бдительная Дочь и со свойственной ей безапелляционностью заявит: «Стоп! Вам не хватило вкуса, чтобы не приходить сюда? Отца вы в любом случае не увидите. Он слишком устал. Сходите лучше в кафе-мороженое, за мой счет».

Какой выйдет конфуз! Не исключено, что на глазах у родителей…

Клаус Хойзер присел на скамейку в аллее Егерхоф. Он совершил ошибку, покинув Азию. Отсюда все дальнейшее: короткое пребывание в родительском доме, бегство в отель, где, чего не предсказал бы ни один пророк, в их мансардный номер начали вторгаться нежданные посетители — чтобы петь, выпрашивать милостыню, падать на колени и представить ему панораму событий, охватывающую как минимум целое столетие.

— Никогда еще так печальный, — Анвар Батак Сумайпутра смотрит на друга. Волосы обоих, приглаженные с помощью ароматного масла, сверкают под фонарем. — Лучше прочь?

Клаус пожимает плечами. Порой к нему в душу закрадывается подлый вопрос: может, он был бы более самостоятельным и решительным человеком, если бы рядом с ним не находился, вот уже много лет, этот спутник жизни?.. На самом деле в их сдвоенном существовании не только радость каждого получает эхо, то бишь удваивается, но и тяготы распределяются на двоих — причем с большими преимуществами для Клауса, поскольку такие квази-семейные отношения позволяют ему уклоняться от многих проблем. Дескать, другой наверняка справится с этим лучше… Клаус надеялся, что Анвар, в отличие от него, никогда не предается таким мысленным играм: не задумывается о том, что, живи он один, он оставался бы более жизнерадостным и энергичным. На самом деле каждый из них, сам по себе, чувствовал бы себя, скорее, покинутым и оледеневшим. Конечно, после многих прожитых вместе лет их телесное влечение друг к другу ослабло. Или может, наоборот, сделалось более потаенным и интенсивным. Клаус знал, где у Анвара шрам — напоминание о том, как тот в детстве перевернулся на лодке; индонезиец же всегда держал наготове пузырек с маслом чайного дерева, для ингаляции, — на случай, если у друга опять потечет из носа. Возможно, они — моложе в любом случае никто не становится — и дальше будут преодолевать все невзгоды вместе, а может, жестоко порвут соединяющие их узы ради чего-то нового… ради последней попытки любви. Где проиграешь, где выиграешь — заранее просчитать нельзя. Каждую третью, четвертую ночь, в момент засыпания, заявляет о себе гнев, направленный всякий раз на новый объект: на неприятности в конторе, к которым вообще-то лучше относиться снисходительно, на какой-то случайный раздражитель. Иметь рядом с собой, в нашем хаотическом универсуме, близкого человека — это надежный фундамент для жизни, подарок судьбы…

Под фонарем, недалеко от арки ближайшего бюргерского дома, Клаус Хойзер вытаскивает из кармана записку на листке бумаги с грифом отеля. Вероятно, это сообщение — как и открытки от Томаса Манна — уже в чисто материальном плане стоит многого и когда-нибудь будет выставлено на аукционе. Почерк крупный; знакомые, меняющейся формы, буквы — в глаза сразу бросаются различные варианты написания G и P, — производящие такое впечатление, как будто их лихо высыпали на бумагу из пакета…

— Это в самом деле однозначное приглашение? — спрашивает он, поднимая глаза.

Но его друг мог бы ответить на такой вопрос разве что по наитию.

Анвар Батак, похоже, расстроился. По части сопутствия дама явно что-то недопоняла.

— Нельзя сказать, что приглашение звучит вдохновляюще, — решил Клаус Хойзер, складывая бумажный листок, — ну так для этого и нет особых причин. Во всяком случае: она проявила ко мне внимание и выразила свою мысль сотте il faut[95]. Старая школа!

— Моя школа тоже была старая.

Индонезиец и этого речевого оборота не понял.

— Путь есть цель, — и он указал рукой вперед, на ряды платанов, обрамляющие аллею.

Мальчишки, целая стайка, промчались мимо них, успев глянуть на темнокожего пешехода. Один из этих ребят (странно, что им позволяют беситься в такое позднее время) изображал индейца. Из-под повязки на его лбу криво торчали вверх птичьи перья. Члены банды стреляли — «пенг», «пенг», — прикладывая к плечу палки-ружья. Вскоре появился и полицейский — в бриджах, на велосипеде… Если его намерение — задержать мальчишек, то он лишь затрудняет себе задачу, направляя свет фонарика вниз. Здесь, в Дюссельдорфе, индейцы еще имеют возможность доблестно сражаться за свою свободу… Защитник порядка бросает взгляд в сторону — на своем тощем железном Росинанте он, в визуальном плане, производит довольно комичное впечатление — и, похоже, сейчас потребует у двух друзей, чтобы они предъявили ему паспорта и военные отпускные удостоверения. Хотя документы второго вида, скорее всего, уже утратили актуальность…

Они поднялись и пошли вслед за красным задним фонарем. Клаус схватился за воротничок рубашки, натирающий шею. Батак Сумайпутра решил, что складки на его брюках расположены не точно посередине. Вот ботинки и гамаши — они дают тебе чувство уверенности; а про смокинги, которые сейчас скрываются под их пальто, такого не скажешь. Кельнер, обслуживающий этажи — Крепке, — порекомендовал им пункт проката одежды на Граф-Адольф-Плац, где они (конечно, не в карнавальный сезон) могут за символическую плату получить во временное пользование полный вечерний костюм, включая манишку и камербанд^{466}. Такой костюм, как средство маскировки, совершенно не интересен, а вот для публичных церемоний очень даже может пригодиться. Их собственные смокинги, вместе с другим домашним барахлом — штанами цвета хаки, фотоальбомами и москитными сетками, — лежат в фанерных ящиках, которые в данный момент плывут по Янцзы или, может, уже выгружены в гавани Гонконга. Где-нибудь на холмах этой британской коронной колонии^{467} — и, по возможности, там, откуда приятно пройтись пешком до офиса фирмы «Винг-Нинг ротанг-экспорт», — они снимут для себя домик с видом на уютную бухту. И, наконец, опять будут: море, пальмовые сады, ароматы пряностей, китайская — как до революции — болтовня с клюющими носом посыльными, смех из беззубых ртов… Кто умирает там, возрождается в образе цветка апельсинового дерева. Перспектива куда более достойная одобрения, хоть и менее связанная с дисциплиной, нежели ожидающие христиан чистилище, Страшный суд и последующие вечные муки в аду…