— Сам грязь! — отважился сказать Клаус, и его затрясло. Надо надеяться, Анвар, в случае чего, мгновенно окажется на ногах.
— Я-то даже защищал Бреслау{254}.
— Господа, здесь у нас царит мир, — без особых околичностей вмешалась кельнерша и поставила на стол две рюмки с тминной водкой.
— Он ходил плавать со Свистуном Хольцером, а потом стал уклонистом, — кратко посвятил ее Герт Клюзер в суть конфликта.
— Я тоже иногда насвистываю и охотно уклонилась бы от вечерней смены, — парировала эта умница.
— Мы ведем списки таких, как ты. Здесь ты уже не почирикаешь на зеленой веточке.
Анвар обнажил перьевую ручку и поднял ее, как кинжал.
— Банда! — Клюзер, похоже, решил с ними попрощаться.
— Передай привет Ирмтруд.
Бывший одноклассник засопел.
— Я серьезно, — обезоруживающе пояснил Клаус. — Новое время, новые приветы.
Герту Клюзеру, чтобы покинуть заведение, оставалось только снять с крючка шляпу. По счету он, очевидно, уже заплатил.
— Мой нос, мое ухо! — Обессиленный Клаус Хойзер рухнул на стул. Его руки, лежащие на столе, дрожали.
— Пойдем? — спросил Анвар Батак.
Они опрокинули по рюмочке.
— Сюда нельзя было возвращаться.
— Dat weet ik vel[63].
— Разве что — через Тибет и пешком… Бог ты мой! В Восточной Германии я бы еще и орден получил за то, что не маршировал со всеми. Может быть.
Им принесли заказанное. Тщательно осмотрев со всех сторон корзиночку из слоеного теста, с такой же крышечкой и ароматной начинкой, Анвар Сумайпутра воодушевился «паштетом королевы». По совету друга он капнул на рагу лимонного сока и пряного соуса и только потом насадил на вилку первый кусочек телятины.
— В детстве это было моим любимым блюдом, на Новый год. Оболочку едят вместе с содержимым.
Клаусу тоже повезло. Мясо, похоже, не жесткое, вид вареного картофеля пробуждает волчий аппетит, а в подливе, как и положено, плавает много изюминок. Он ненадолго задумался: откуда в годы войны могли импортировать изюм; возможно, его временно заменили морковными цукатами… или тогда в «Золотом кольце» вообще никаких таких блюд не было.
— Это как раз для меня! — возликовал Анвар; он теперь управлялся с ножом и вилкой почти так же ловко, как с палочками, а соус «Ворчестер» налил и на салатный лист. Как дома поступил бы с соевым соусом.
Впечатления, оставленные приветствием Герта Клюзера и атакой с его стороны, начали растворяться в удовольствии от еды. Такие люди, как он, значит, ведут списки: именные указатели противников режима, не-нацистов, которые в новой республике не должны получать посты и почести… Интересно, как разговаривают в своем кругу директора предприятий, юристы, ремесленники — теперь, когда официально все они числятся демократами, признающими союзническую администрацию? Под поверхностью еще сохраняется прежняя вонь, и хорошо, что он не работает в какой-нибудь здешней экспортной фирме, хотя именно в такой среде скорее всего — и осмысленнее всего — мог бы распространяться свободный дух. Возможно, должно вымереть — но это ведь длительный биологический процесс! — всё нынешнее великодержавное, фашистское, бессердечное поколение, прежде чем разрушенная страна снова станет цивилизованной. Клаус мысленно подсчитал дату неизбежного культурного обновления Германии. К 2000 году Герт Клюзер наверняка уже отойдет в мир иной, но и в составленном им списке останутся только имена мертвецов. Их тогда можно будет передать в Музей Республики. Ведь и католики и лютеране, когда-то яростно истреблявшие друг друга, в какой-то момент, как правильно заметила Эри, все превратились в прах, и потомки с содроганием ужаса вспоминают их одержимость и тогдашние убийства, деревья, полные повешенных, бессмысленно опустошенную страну. Удручает, что никакая война не может научить людей — надолго — тому, что вообще означают войны.
— Все в порядке? — Кельнерша на минутку задержалась у стола и, казалось, хотела убедиться, что ее гости наслаждаются едой. Оба господина, и в самом деле чем-то напоминавшие сыновей, за которыми надо присматривать, кивнули с полными ртами своей мамочке по случаю. Не хватало только, чтобы она похвалила: Молодцы! Но она и вправду внушала такое чувство, будто ты пребываешь в сердце самой Человечности.
— Я принесу вам еще соуса к картофелю.
Клаус кивнул. Родина. О сладкая Родина! С твоей грубоватой жизнерадостностью{255}, твоими мошенниками, разрушенной Замковой башней, плеском рейнских волн у причала, импортным изюмом, мудрыми изречениями на люстрах, грозовым мерцанием за окном и пожилой дамой с убранными под сеточку волосами, которая сейчас пьет в одной из ниш чай. Она поэтесса? Вдова? Учительница на пенсии, которая десятилетиями разучивала с младшеклассниками стихи: Луна взошла недавно, и звёзды блещут славно{256}? Или здесь, в Дюссельдорфе, учат другое: Не знаю, что стало со мною, душа моя грустью полна{257}? Гарри Гейне, определенно один из самых значительных сынов этого города. Позволительно самую малость снизить пафос, если ты сам тоже родился здесь и писал многочисленные письма из Азии, которые все надежно сохранены. Может, когда-нибудь они будут обнаружены и откроют людям кое-что любопытное, важное — относительно голландцев, живущих на островах Тихого океана, и отношений отправителя писем с Томасом Манном.
Слава богу, что его спутник еще нашел в себе силы для второй корзиночки из слоеного теста.
— Я добро, — сказал Клаус, которого захлестнуло ощущение благоволения ко всему{258}.
— Нет, — услышал он быстрый ответ.
— Почему это?
— Не бывает так. — Ты часто брюзга (услышал он), трусливый. От матери сбежать, и вообще. Еще ветреный, но не злой. Воздушный дух не Будда.
— Всё, с меня хватит!
— Тогда кушать, — прозвучал приказ.
Анвар попробовал с тарелки друга кусочек картофелины с подливой.
Рядом с их столом тем временем стало тесно, даже очень тесно. Кельнерша, пробравшись мимо них, подала чаевничающей даме омлет. За ее спиной какие-то гости уходили; другие, новые, протискивались на освободившиеся места. Потом этот клубок тел распутался. Но не совсем. Один господин так и не нашел себе места. Пуговицы его пиджака обтянуты кожей, рот на удивление широкий, с вмятиной на нижней губе, как бы предназначенной для трубки. Он заметно вспотел. Горчичного цвета вельветовые брюки. Анвар узнал его. Он будто прирос к полу. Что не предвещает ничего хорошего. Это он спорил с Дочерью, в отеле, у стойки рецепции. Сейчас Чужак (этот город, само собой, состоит почти сплошь из незнакомцев) не сводит глаз с Клауса; а взгляд у него, между прочим, очень неспокойный, и веки подрагивают, и дыхание тяжелое. Неужели заговор — предполагающий, как конечную цель, переход к насильственным действиям — развивается своим чередом? Под мышкой у Чужака зажата кожаная папка. По крайней мере, на сей раз им предстоит иметь дело не с жалким Бертрамом, а с кем-то поприличнее. Наконец и Клаус заметил Затаившегося. Они обмениваются напряженными взглядами. Клаус с нарочитой небрежностью откидывается назад и предусмотрительно вскидывает руку, будто для защиты:
— Меня зовут Клаус Хойзер. Я вас не знаю. Не знаю даже со времен школы или Золингена. В этом я уверен. Кельнерша здесь терпеливая. Она найдет для вас нишу.
— Я не знаю, чего я хочу. По крайней мере, не знаю точно. — Когда Чужак говорит, кажется, будто во рту у него перекатывается комочек горячей каши: все звонкие согласные звучат как шипящие.
— Послушайте, — продолжает Клаус. — В таком случае кельнерша — идеальный вариант: она, как отец или как добрая сестра, подскажет вам, какой столик вскоре освободится.
