— Само собой.
— Но сначала две рюмки тминной водки.
Они поудобней устроились на стульях, вытянув перед собой все четыре ноги.
— Забавно, что в пивных всегда говорят zwo, а не zwei[62]. Вероятно, потому, что в первом слове уже присутствует ощущение сытости.
Обсуждать сегодняшний бурный день не хотелось. Их преследует, что ни говори, выдающаяся женщина: дочь знаменитого писателя, да и сама — довольно известная поэтесса.
— После Кёльна мы могли бы поехать в Рюдесхайм{248}, город виноделов, на горе, — я там никогда не был, потому что туда так просто не доберешься. Да и наплыв приезжих там большой. Но увидеть Дроссельгассе, хоть раз, я бы не отказался{249}.
Клаус постучал по столу кончиком ножа. Анвар ненавидел такие неконтролируемые жесты. От периодического покачивания левой ногой — тоже что-то в таком роде — он уже давным-давно и, можно сказать, успешно своего товарища отучил. Когда человек сам отличается нервозностью, он с повышенной чувствительностью реагирует на нервозность других. А это может привести к нежелательным осложнениям в отношениях между ними: «Оставь это…», «Тогда и ты отучись шаркать в домашних тапочках…»
Хорошо хоть, что Клаус забыл о насморке, да и ухо его, похоже, опять слышит.
— Дроссельгассе?
— Там сплошные средневековые винные погребки, один за другим.
— Здесь все пьянствуют.
— Зато нет опиума. Между прочим, в моменты опьянения Европа становилась великой.
— А многие корабли — разбивались о рифы.
— Главное, что они куда-то стремились.
Анвар быстро дотронулся до руки Клауса, и тот умиротворенно прикрыл глаза.
— Счастливые пары считаются скучными, — задумчиво произнес он.
— Я не скучать.
Как это выглядело со стороны?
Посетители, искавшие туалет, обычно бросали взгляд (относительно ненавязчивый) и на темнокожего господина с голубым шелковым галстуком. Анвар в ответ улыбался. Но иногда — как бы механически. Красивое золотое кольцо на собственном пальце нравилось ему всё больше: ведь поддержкой маленького Шивы, выгравированного на кольце, не вредно заручиться даже пассивному мусульманину, которому доводилось целовать священные деревья и бормотать за столом голландские молитвы. — Из-за близости к туалетам столик, возможно, и оказался свободным; преимуществом это, конечно, не назовешь, а с другой стороны — в таком обстоятельстве честно заявляет о себе бренность человеческой плоти.
— Дружище, Карл, старый швед{250}, неужто это и впрямь ты? — Чья-то рука тяжело легла Клаусу на плечо. Пунцовая физиономия, обрамленная поредевшими светлыми волосами, наклонилась над ним. Обручальное кольцо у этого человека, казалось, намертво вросло в плоть.
Клаус аж весь засветился радостью, тогда как Анвар был до крайности раздражен словами о принадлежности его друга к шведской нации. Неужто в течение стольких лет его, по непонятным причинам, водили за нос?
Клаус, повеселевший и даже взбодрившийся (если сравнить с последними часами), повернулся к чужаку:
— Я искренне рад наконец познакомиться с тем, кого, к сожалению, не знаю и кто не знает меня. Я, видите ли, не Карл.
Сказав это, Клаус непринужденно откинулся на спинку стула и улыбнулся новому собеседнику. Тот всё еще не убрал руку с его плеча.
— Карл… Нее, Клаус!
Лицо названного по имени мгновенно окаменело.
— Ну как же: сперва мы вместе учились в школе «Шарнхорст», потом ты нашел работу в Золингене, связанную с производством ножей… Главное, старик, что ты здесь! Из Золингенаты по вечерам мотался в коммерческую школу, ну помнишь, на Бахштрассе, рядом с зоомагазином, где в витрине была выставлена гигантская черепаха… Неужто не узнаешь Герта — у меня ведь что было, всё так и осталось при мне. Но, увы, многое прибавилось… С Ирмтруд мы с тобой тогда пару раз ходили в кино. Да, а теперь она охраняет мой домашний очаг. Нашему младшему уже двадцать, он работает на верфи в Папенбурге{251}. Хочет стать морским инженером или чем-то в таком роде. — Клаус! Голубчик, позволь тебя обнять. Ты был тогда малый не промах. Моя Ирмтруд долго не могла тебя забыть: у Клауса, мол, ботинки всегда вычищены. Клаус, танцуя, не прижимается к девушке так тесно и никогда не наступает ей на ногу…
— Герт… — в голове у Клауса прояснилось. — Клюзер? — Он начал было вывинчиваться из стула вверх, но прервал это дело на пол-пути, развернувшись в пол-оборота. Герт Клюзер, похоже, сперва не прочь был его обнять, но ограничился тем, что два раза стукнул по плечу.
— А сам ты тоже по кораблестроительной части?
— Нет-нет, — отмахнулся тот от дурацкого вопроса. — Концерн «Тиссен», что же еще? Мы сейчас строим для себя очень большое, высокое здание, больше двадцати этажей, возле Хофгартена. Как в Нью-Йорке.
— Прима!
— А ты тогда еще посещал курсы голландского языка…
— Было такое дело.
— И я никогда не забуду, как ты брал меня с собой, когда Ирмтруд приглашала тебя на чашечку кофе, хотя поначалу она накрывала стол только для двоих. В кухне ее матери — да ты, наверное, помнишь. Отец-то, мой тесть, пал под Верденом.
— Я был только рад. Вы подходили друг другу.
— После помолвки нам, как самой молодой паре, даже удалось раздобыть билеты на круизный лайнер «Вильгельм Густлофф»{252}. Борнхольм, Хельсинки… Ирмтруд, после окончания коммерческой школы, специализировалась на управлении больницами, на гигиене. И, между прочим, — Герт Клюзер глянул по сторонам, — в Женской организации{253} она дослужилась до должности гау-референта. Благодаря ее связям мы еще долго могли ездить в Южный Тироль, глотнуть свежего воздуха. — С тобой же, Клаус, с тобой всякая связь внезапно прервалась. Может, тебя прищучили? — Бывший сосед по парте (еще в довоенные времена), как будто вспомнив что-то, снял руку с плеча Клауса. — Ирмтруд однажды видела тебя со Свистуном Хольцером, а ты ведь в курсе, какие слухи о нем ходили, — что он осквернитель народа, голубой… Так он исчез.
— Вот как? — Горячая волна крови ударила в голову Клаусу. — Он давно сидел на инсулине.
Герт Клюзер изумленно вытаращил глаза. Видимо, он имел в виду отнюдь не диабет.
— Я в 1936-м подался в голландскую Индию.
— Черт возьми!
От перекрученной позы у Клауса уже ныли мышцы.
— А потом, когда всё началось?
— Что именно?
— Польша, Франция.
— Ну, я, разумеется, остался в Азии. Не расшибать же себе здесь лоб? Я помаленьку совершенствовал свои навыки игры в поло.
— Поло?! И ты называешь то, что здесь было, расшибать себе лоб? Наш народ истекал кровью. Он отдавал последнее. Фанатично. Мы давили француза, сметали с лица земли Восток, чтобы освободить для себя жизненное пространство, а тем временем наш белоручка нежился в гамаке и торговал мелочным товаром… Кто это вообще такой, с кем ты здесь сидишь?
— Что вы себе позволяете! — возмутился покрасневший, как рак, Клаус.
— Не ломайся передо мной, я и не таких фиф, как ты, приводил в разум. Я мог бы и догадаться: ты уклонист. Страну, которая тебя выкормила и вырастила, ты бросил в беде. Я даже под угрозой смерти не поступил бы так: вырасти немцем, а когда запахло паленым, и пальцем не шевельнуть… Наш старший сын, младенец, задохнулся в бункере.
— Что тебе на это сказать? Может, ты сделал ложный выбор?
Герт Клюзер, казалось, хотел ухватить Клауса Хойзера за шиворот: кисть его руки угрожающе повернулась.
— Такую грязь оставляют на обочине. Когда все выступили в поход, он, видите ли, дал деру, а теперь, когда мы унижены, вернулся и сел к столу.
