— Вы меня не знаете?
— Нет. Совершенно и категорично.
— Знаете, но неосознанно.
— Этим пусть дело и ограничится.
Чужак горько рассмеялся. У него были желтоватые неровные зубы. Фетровый край берета криво пересекал лоб. Пальцы машинально скребли стену.
— Ничто, кто мог бы предполагать… Однако не исключено, что всё еще обернется по-другому, что черная мука превратится в белую…
Клаус нерешительно перевел взгляд с ящичка, скрывающего подъемный механизм маркизы, на телефонный аппарат. Он пока не принимал во внимание еще одну возможность: если в этой сумеречной, гнетущей, полной блуждающих огоньков стране лежат в руинах также и психиатрические лечебницы, то очень может быть, что некоторых больных временно разместили в частных пансионах и тому подобных заведениях… не обеспечив, однако, должного присмотра за ними.
Он шагнул к телефону:
— Я сейчас позову господина Крепке.
— Кто бы он ни был, не зовите его.
Клаус Хойзер увидел, как человек перед ним упал на колени. Несмотря на зажатый под мышкой портфель, незнакомец молитвенно сложил руки, опустил голову, потом умоляюще взглянул снизу вверх:
— Она ушла, это главное… нет, не главное, но все-таки это важно. Вы, господин Хойзер, вы один можете утишить мою боль, снять с меня проклятие, примирить Север с Югом, шелест ясеней — со стрекотанием сверчков, землю тевтонов — со всем прочим миром, силу судьбы — с сутолокой цивилизации: только вы — ибо никто другой не согласится меня принять…
— Конечно, если вы так бесстыдно прокрадываетесь в чужие жилища.
Клаус все еще держал в руке телефонную трубку. Коленопреклоненный старик всхлипнул. Дужка его очков была обмотана пластырем. Не поднимаясь с колен, он передвинулся поближе к Клаусу Хойзеру.
— Вы знаете мое имя?
— Разумеется, — пробормотал седовласый посетитель. Он попытался поймать руку Клауса, но в итоге так и не дотронулся до нее.
Вода за дверью ванной плескалась едва слышно — видимо, там в последний раз меняли температуру водяной смеси.
— Я один из них, — прошептал незнакомец, который все еще стоял на коленях, не боясь испортить складки на брюках.
Чепуха. К его семье старик определенно не принадлежит; на то, что он как-то связан с заокеанской торговлей, тоже ничто не указывает; из падангского клуба игроков в поло (наверняка ликвидированного после революции) сам Клаус вышел, уже много лет назад, и с тех пор ни в какое общество не вступал…
Старик уронил портфель и плащ на пол и обхватил обеими руками колени Клауса. Последний заподозрил что-то недоброе. «Не надо!» — машинально отстранился он, как поступил бы любой человек, если бы кто-то опустился перед ним на землю и умоляюще обхватил его колени. Ситуация была безумно-комичной и в то же время мучительной. Клаус попытался высвободиться, для начала осторожно шевельнув одной и другой ногой… Власть имущим… прежде… приходилось по много раз на дню иметь дело с такими назойливыми просителями — например, султанам на Индонезийском архипелаге… Глаза за стеклами очков удерживали его в поле зрения:
— Он захотел его, не меня, но он остался мне верен, хотя он и хотел нас разлучить.
Клаус пренебрежительно выпятил губы. Такой мимический жест он когда-то подсмотрел в кинокомедии Эрнста Любича{188}: через все двери некоей квартиры вламывались люди, которые визжали, кричали, возбужденно что-то доказывали, тогда как актер, находящийся в эпицентре хаоса — это был, кажется, Гэри Купер, — только презрительно выпячивал губы.
— И потом, конечно, ко всему этому прибавился еще и он.
— Ага.
— Ощущение некоей общности, но вместе с тем и соперничество, даже смертельная вражда.
— Конечно.
Пусть эта жаба в двубортном пиджаке еще немного постоит на коленях. Еще чуток такой взбудораженной болтовни, и посетителю не хватит дыхалки: ему придется подняться на ноги и волей-неволей отправиться восвояси…
— Он едва ли хорошо его знал, но испытывал чувство ревности, другой, в свою очередь, — тоже, а я, наверное, — больше всех. Учитель никогда не произносил вслух его имени, с другой стороны дело обстояло так же… Но сейчас речь совсем не о том.
Клаус, хоть его ноги и были блокированы, оглянулся в поисках сигареты. Все-таки жаль, что Анвар этого не слышит, что он сидит в мыльной пене, видимо, воображая, будто предвечерние часы на шестом этаже отеля протекают спокойнее, нежели непосредственно им предшествующие.
— Стефан Георге захотел Эрнста, не меня. Наш Учитель отличался безжалостностью.
Клаус Хойзер почувствовал головокружение. И рухнул на стул возле туалетного столика (для чего пришлось подтащить поближе к этому стулу и обхвативший его ноги скелет). Георге! Стефан Георге — теперь, значит, еще и такое? — По крайней мере, о Томасе Манне речь на сей раз не идет… Он что, спасательная станция для всех потерпевших аварию немецких писателей? Георге — все-таки один из величайших, из самых удивительных: путеводная звезда его юности, глашатай темных заповедей, предлагавший ему (много лет назад) чуть ли не священное прибежище… в те моменты, когда пошлая повседневность, нищета, скандалы, коммерческая школа, алгебра и инфляция отравляли ему существование… Да, некоторые стихи Георге застряли в сознании, могут и сейчас мгновенно всплыть из туманных глубин, пусть Клаус и запомнил их не вполне правильно… Приносите земле вы покаянье за то что алчность землю истощила… Но вы пришли — и поле в процветанье и луг нагая пляска огласила{189}. — Стефан Георге, жив ли он еще, по-прежнему ли сочиняет стихи — теперь среди развалин, — собирая вокруг себя многообещающих мальчиков, юношей, чтобы заключить с ними тайный союз против расчеловечивающих человека банальностей? Он уже целую вечность не думал о Стефане Георге: о том трепете, который когда-то… когда ландшафт пространством духа стал, а греза — сутью{190}… проник в его душу; о своем юношеском бунте против всего, что препятствует грезам. Такие стихи тогда придали ему мужества, чтобы отправиться к чуждым землям. Позже, на Суматре, ему попадались на глаза и голландские переводы «Года души», «Нового царства»{191}. Как же в то далекое время книги обогащали жизнь! Под настольной лампой открывались целые миры. А теперь «Королевское высочество» существует в виде торопливого фильма…
— Оставьте меня в покое!
Чужие руки скользнули вверх по его голеням. Теперь коленопреклоненный сумасшедший не поднимал головы. Изношенный коричневый берет…
— С Эрнстом Глёкнером я познакомился в 1906-м, когда учился в Бонне.
Клаус Хойзер взглянул на говорящего, но лица его не увидел.
— Это была… (признание началось с робкой запинки, но потом обрело решительность) любовь с первого взгляда. Перед Первой мировой войной молодые люди нередко прогуливались рука об руку, ведь тогда еще продолжалась эпоха позднего романтизма, время сердечных союзов: студенческие корпорации способствовали распространению культа мужчины-героя и движения «перелетных птиц»{192}; мужчины считались творческими сновидцами, высшей кастой, а если мужчина, сверх того, был хорошо образован или обладал приличным состоянием — нам-то денег всегда не хватало, — он мог в полной мере наслаждаться своими привилегиями… особенно молодой мужчина, воплощающий будущее Рейха. Ночные прогулки с девушками по боннским улочкам? Ни одна прилично воспитанная барышня не согласилась бы на такое. Зато когда я прогуливался по берегу Рейна с Эрнстом, под лунным сиянием, и мы с ним шли под руку, в шляпах, в элегантно перекинутых через плечо шарфах, люди, наверное, думали: «Смотри-ка, вон идут два закадычных друга, два Эрнста…» В то время еще сохранялась старая почтенная традиция — относиться к авантюрам молодых людей снисходительно: ведь им еще только предстоит отыскать свой путь в жизни, так что пусть пока перебесятся, играя друг с другом, словно жеребята на лугу. Это тоже было частью динамичной эпохи Германской империи{193}, когда сквозь плоть народа прокладывались железнодорожные рельсы, в живописных долинах забивались в землю мостовые опоры, из-за фабричного производства покрывались копотью целые регионы, и всё вокруг становилось грохочущим, кричаще-ярким, неистово-стремительным: посредством стали, угля, оружия изничтожались порядочность, благочестие, благородные сердца, немецкие зеленые ландшафты… Так возникло противоречие между грезами и научными лабораториями.
