Он наклонился вперед и попытался заглянуть в окна пятого этажа. В одном окне шторы были задернуты. В соседнем он увидел седоволосую даму в накинутом на плечи платке, которая вязала. Почему она занимается этим в отеле, а не у себя дома? Может, она тетя владельца отеля и живет здесь постоянно… За соседним окном, в которое он мог заглянуть лишь частично, стояла детская коляска, судя по всему пустая…

Он никогда не испытывал желания отправиться на литературный вечер, а теперь, сверх того, ему это запретили. Дерзким и странным образом. Чего, собственно, так боится эта яростно атакующая дочь? Что пожилой Томас Манн на глазах собравшейся публики потеряет дар речи, увидев свою прежнюю любовь? Непокорный вихор волос, лицо, темные глаза, содержимое которых он когда-то впитывал взглядом — делая глубокие, мучительные глотки?.. Прямо Розалия и Кен Китон — если бы кто-то по легкомыслию решился их так назвать, — а сама Эрика, не подозревая о том, взяла на себя роль сверх-рассудительной дочери Анны… Клаус Хойзер невольно улыбнулся: пытаться управлять чувствами это, конечно, самая безнадежная задача на свете.

— Я принять ванну, — раздалось у него за спиной. — В рейнской воде. Ты можешь подумать, где кушать сегодня вечером. Без чечевичных бомб.

Клаус Хойзер кивнул и медленно провел рукой по балконному ограждению. Хорошо. Пусть великий человек пребывает в покое. Дочь, вероятно, понимает его лучше. И вообще, Эри — которую он знал лишь очень недолго, в 1927 году, и, собственно, не должен был бы называть Эри, — она права. Как могла бы выглядеть их новая встреча? Добрый день, вы меня еще узнаете? — Ну, если хорошенько поразмыслить, господин… Не сын ли вы высоко ценимого мною художника-живописца Хойзлера, или, скорее, Хойзера, который некогда отдыхал летом на острове Зильт вместе со своим весьма жизнерадостным отпрыском? О да, не правда ли, передо мною сам этот отпрыск, господин Клаус Хойзер собственной персоной… И еще, припоминаю, когда-то вы нанесли приятный… ах что там, наиприятнейший визит в наш город на Изаре. Трах-тарарах, как говорят, — и вот он стоит здесь! Надеюсь, у вас все хорошо. Вы были славным мальчуганом, если позволите мне так выразиться. Всё еще служите по торговой части? Похвально, очень похвально. Торговля питает усердных… Нам бы при случае, если обстоятельства позволят, пообщаться чуть более обстоятельно… А здесь я связан жесткими обязательствами: премьер-министр выразил желание поговорить с постаревшим писателем. Непонятно, правда, для чего — как будто наш брат способен вдохнуть живой дух во всю эту нынешнюю катавасию…

Да, не исключено, что так оно и произойдет: перед большим камином в вестибюле отеля, в присутствии посторонних, — и все волшебство развеется. Или они без слов бросятся друг другу в объятия, будут хлопать друг друга по плечу, смахивать набежавшие слезы?

«Пена с хвойным ароматом превратит купание в удовольствие», — донеслось до Клауса сообщение из сдвоенного одиночного номера. Анвар, держащий в руке таблетку для ванны, пришелся бы ко двору не только в Гонконге: он и здесь, на излучине Рейна, быстрее, чем можно предположить, пустил бы корни, открыв первую индонезийскую купальню или сенсационную китайскую закусочную. Издалека Клаус слышал плеск набирающейся в ванну воды. Может, в Старом городе еще стоит пивная «Золотое кольцо»; там его товарищ мог бы оценить вкус легкого куриного фрикасе. К десертам и сладостям щепетильный желудок индонезийца тоже оказался устойчивым… Странно, что дверь в ванную тихо хлопнула два раза подряд. Клаус, не отходя от балконных перил, бросил взгляд в комнату. И — испугался, невольно сделал шаг в сторону, нащупал в кармане пижамы зажигалку: единственное оружие, которым он мог бы обороняться. Человек. В номере. Возле двери. Что-то высматривает. — Вор. Несомненно. — Клаус отступил еще дальше от балконной двери. Сердце сильно заколотилось. Сейчас в Германии тяжелое время. Еще недавно были продуктовые карточки, люди жили в бараках, они ожесточились за время войны… Неудивительно, что всякий сброд, отчаявшиеся бродят по коридорам отеля даже в дневное время. В дневное время особенно. Когда постояльцев нет в номерах, или они с шумом плещутся в ванне. Что делать? Выскочить с балкона в комнату и закричать во все горло? Вор в берете — если, конечно, это не гостиничный детектив, напавший на чей-то след, — большеглазо смотрит в глубь номера. Или так только кажется из-за очков с толстыми стеклами, которые носит это привидение в светлом двубортном пиджаке. Мужчина, похоже, настолько подслеповат, что продвигается вперед ощупью, держась за стену. Может, какой-то инвалид войны просто по ошибке вошел в эту дверь и теперь не узнает свой, то бишь чужой, номер? Не человек, а скелет в слишком широких для него брюках… будь он вор или гостиничный сыщик, этот пришелец с перекинутым через руку плащом производит жалкое впечатление. Когда он, все еще стоя у стены, попытался заглянуть в номер 601, Клаус воздвигся на пороге балконной двери и, не выпуская из руки зажигалку, принял как можно более воинственный вид. Механизм, опускающий маркизу, располагается в ящичке, как раз рядом с ним. Если раздастся шум или звуки потасовки, Анвар мгновенно выскочит из ванны, и тогда этот воришка пропал. — Да, но во что превратился отель «Брайденбахер хоф», если здесь, во время вечернего чаепития, кто угодно может, по своему усмотрению, либо ворваться в чужой номер, либо просочиться в него? Никакая нервная система такого не выдержит.

— Нуу-с, — звучно протянул Клаус Хойзер, уперев кулаки в бока. Стоя на пороге, он казался выше ростом. — Мы хотим свести знакомство с полицией?

Круглые стекла очков, напротив него, сверкнули. Тем не менее, фигура, стоящая у стены, как будто слегка осела. Руки вяло повисли вдоль туловища.

— Она ушла? В самом деле ушла?… Я на мгновение потерял дверь из виду. Она убьет меня. Она ведь из так называемых праведных. А они не знают пощады… Конечно, ушла. Ее вышколенный голос был слышен издалека. Еще бы — корифей искусства кабаре, дочь знаменитости, сталинский рупор демократии… И унаследует она тоже немало. Эта сестра моей крестницы. Которую я так долго не мог приласкать. Моя вина? Нет, судьба мира. Норны прядут и перерезают нити. Paer lög lögdu, paer lif kuru alda börnum, örlög seggja. Мудрые девы судьбы судили, жизнь выбирали детям людей, жребий готовят^{186}. Под холодным небом Севера ткется истина.

Фигура возле сумеречной стены снова как будто выросла. Судя по всему, гостиничным детективом она тоже быть не могла. Под перекинутым через руку плащом обозначился угол портфеля. Клаус соступил с балконного порога в комнату. Солнце сделало его пижамную куртку сияюще-золотой. Всё вокруг него — да и в нем тоже, чувствовал он, — мерцало. Как сама жизнь. Парящее пространство с шелестящей водой, кристаллическая экзистенция, скользящий полет… может, и легкая смерть в конце. Как будто он не покидал пределов Шанхая и сейчас, в полудреме, движется по кругу под вентилятором…

Незнакомец, набычившись, проговорил:

Если Клаусу и хотелось приобщиться к Ничто, к покою, то в данный момент такому желанию тотально противоречила сама фигура Вторгшегося. «Летучемышно-призрачные День и Ночь…» Может, он и сам готов применить насилие? У него тонкие пальцы, в которых, однако, может таиться хищная сила…

— Всё. Теперь прощайте. Выйдите вон! — распорядился Клаус. — Здесь нет ничего, что можно было бы прикарманить или счесть подозрительным… И муку здесь тоже не мелют.