На обсерваторию дервиши должны были смотреть как на место занятий нового хакана. Самаркандцы на протяжении всего правления тимуридов, то есть почти ста лет, привыкли к тому, что их город является не средоточием религии, а средоточием науки, искусства, литературы, словом, самой высокой средневековой культуры. Психологически не фанатики, не изуверы, они были подготовлены к тому, что и Абдуллатиф будет читать книги, писать стихи, слушать дастаны, заниматься историей, фикхом, медициной, математикой. Так по какой причине жители Самарканда стали бы разрушать такое красивое здание?

Вяткин, копая, услышал, как что-то металлически звякнуло о лезвие. Звякнуло — и словно отдалось звоном в сердце. Нервы… Он опустился на взрытую землю и стал руками лихорадочно разгребать ее. Находка оказалась куском заржавленного стремени. За столько столетий, конечно, здесь побывало много всадников. В трагический момент падения Улугбека из-за Сырдарьи ворвалась в Мавераннахр орда Абулхайр-хана. Быть может, именно кочевники и снесли до основания обсерваторию? Благо, стояла она на самой дороге в Самарканд. Нет, стремя не узбекское. Да и вряд ли Абулхайр-хан стал бы портить то, что принадлежало его тестю: он был женат на дочери Улугбека. Возможно даже, что и прибыл сюда Абулхайр-хан по просьбе Мирзы Улугбека, чтобы помочь ему в борьбе с непокорным сыном. Известно, что Улугбек высоко ценил Абулхайр-хана как военачальника.

Вяткин сгреб землю в ведро и ссыпал в отвал.

Ныли плечи, становилось жарко. Он попивал кок-чай, не спеша обнажая кладку стены слой за слоем. Судя по обмеру, стена окружала постройки, подобно крепостному валу. Раскоп Вяткина все ширился, стена обегала площадку и, судя по величине дуги, диаметр этой площадки был не меньше двадцати сажен.

Дома его ожидали выпущенные из-под стражи братья Эгам и Эсам-ходжа. На следствии они, как научил их Вяткин, утверждали, что понятия не имеют, для чего служат найденные у них в доме инструменты и машины. Их, дескать, оставили квартиранты, а кто именно, они даже и не помнят. Нет, они не боялись, знали, что это не выстрелит. Да, охотничьи ружья у них имеются, потому что они караульщиками работают в музее. В общем, все обошлось на этот раз.

Сегодня и завтра братья будут заниматься делами своих разбредшихся семейств, а со следующей недели смогут взяться за работу на холме.

Он вновь перелистал основное произведение самаркандских астрономов школы Мирзы Улугбека «Зидж-и-Гурагани». Во введении сказано:

Кто это писал? Мирза Улугбек? Или кто-нибудь другой, чей светлый разум пронизывал мыслью дальние дали веков? Вяткин взял листок бумаги и в масштабе своих замеров набросал возможный план развалин. Положил блюдечко на бумагу и начертил круг, так что линия замера совпала с линией круга, нашел центр, нашел радиус. Смерил длину радиуса и диаметра.

Наутро опять, чуть рассвело, он поехал на холмы. При помощи веревочки, привязанной к шесту в середине, наметил на плоской вершине Тали-Расад круг. Вот она и вся тут. Большое здание с коридорами и рядом комнат, трехэтажная махина, вся синяя, голубая, сиреневая красавица. По утрам тающая в рассветной дымке, ночью сияющая, как невеста, в фате лунного света и бликов. Восторг охватил Василия Лаврентьевича, он весь дрожал от волнения и сладкого счастья открытия: «Нашел! Я нашел!»

Вяткин разулся, снял рубаху, сломил рогульку, зачистил ее ножом и стал «ходить». И опять рогулька дыбилась там и тут. И опять возникала путаница пустот и плотных масс земли, манила к открытию, манила тайной, скрытой во мгле веков.

В разгар работы, когда Василий Лаврентьевич колышками отмечал какие-то точки внутри круга, на дороге из города показалась коляска. Экипаж остановился невдалеке от холма, из него вышли двое и направились к Вяткину. Один, с длинными усами и в инженерной фуражке, плотен и высок. Второй — белокурый и круглолицый, словно немного сонный, в шляпе канотье и мягком светлом пальто, с сумкою через плечо.

— Вазир! — Неизменный Зор-Мухаммед показал глазами на дорогу. Господа уже поднимались на холм. Вяткин понял, что ему не укрыться. Да и не хотел он прятаться от этих людей: к нему пожаловали ирригаторы Борис Николаевич Кастальский и Николай Петрович Петровский.

Они, видимо, ехали по своим долам к Зеравшанскому мосту.

— Василий Лаврентьевич, дорогой мой, Робинзон вы наш любезный!

Василий Лаврентьевич кланялся и улыбался, но в глубине души ревновал свое открытие даже к этим милым людям. Как возлюбленную!

— Ну как, нашли вы обсерваторию?

— Пытаюсь. Ничего еще не нашел. — Вяткин потупился и помрачнел. Словно скупой, получивший золото и боящийся его потерять.

— Вероятно, здесь она и есть, — сказал Кастальский, — но об этом пока молчок! Табу.

— Я хорошо это понимаю, — посерьезнел Петровский. — Мы не собираемся вмешиваться в ваше открытие, — обратился он к Вяткину. — Поймите нас правильно: нам по-дружески хотелось вам помочь. А как — сами не знаем. Но вот увидел я вас тут, на холме, как вы тут один-разъединый копаетесь, и подумал: вот она наша матушка-Россия, вся тут. — Он махнул рукою и отошел, чтобы скрыть нервный тик, который охватывал все его симпатичное лицо в минуты волнения.

— Я хотел бы вам кое-что предложить, — сказал Кастальский, — но не знаю, как вы сами отнесетесь и как отнесется к этому делу милейший Николай Петрович.

Николай Петрович овладел собою и повернулся к Кастальскому. Когда для ирригационных или мостовых работ нужны бывают рабочие, нам в неограниченных количествах посылают арестантов, — пояснил Борис Николаевич. — Начинается паводок, Зеравшан выходит из норм. Мы могли бы вам помочь. Но кормить людей вам придется за свой счет. Если все согласны, то попробуем. По окончании работ составим акт, они будут нашей инженерной дистанцией оплачены.

Все подумали, помолчали.

— Это — солдаты? Штрафники? — спросил Вяткин.

— Нет, люди, попавшие больше по политическим причинам.

— А как вы, Николай Петрович?

— Я — всей душою…

— Кормить солдат я буду, — сказал Вяткин, — человек пять можно?

— Да и пятерых можно, и десятерых, — ответил Кастальский. — Только не слишком затягивайте работу. Об остальном мы договоримся.

Гости откланялись, ушли к коляске, и скоро пыль, поднятая ими на дороге, улеглась в старые колеи.

— Значит, по политической преимущественно части. — И на какой-то очень грустный мотив он запел любимую песню:

Василий Лаврентьевич развернул газету и увидел новое ее название — «Русский Самарканд». Рассердившись, он не смог работать и сел писать Бартольду письмо под свежим впечатлением:

За окном шумел весенний ливень, в музее было уютно. Вяткин с полчаса склеивал черепки, потом сел продолжать письмо.