Мебели в кабинете у Вяткина не было, кроме одного-единственного шкафа. Затейливого восточного рисунка дверца его накрепко запиралась хитрым замком. В шкафу лежали толстые тетради с вакуфными, завещательными грамотами, свитки хозяйственных записей, всевозможных древних расписок, писем, полученных адресатами из личных канцелярий беков и казиев, угодья и поместья которых ныне числились вместе с архивами в ведомстве Самаркандского губернаторства.

С появлением Вяткина в комнатушку притащили колченогий стол, сломанную табуретку, на окно повесили ситцевую занавеску. Подобное убранство кабинета могло бы кого угодно повергнуть в уныние. Но только не Василия Лаврентьевича. Он считал, что рабочее место ему устроили вполне удобное, и с наслаждением провел здесь первые часы своего пребывания в новом качестве чиновника.

Он мечтал. Просто вот сидел на табуретке и мечтал. Ему представилось, как он сейчас подойдет к заветному шкафу, приоткроет потемневшую от времени дверцу с резным цветочным узором, вдохнет сладковатый аромат слежавшейся бумаги, надушенных чернил, потом развяжет шелковые шнурки, стягивающие тугие пачки, и погрузится в особый мир древности: совершенно особый, мало кому доступный, необыкновенный мир, над которым не властно время — мир истории, большой науки. Вяткин страстно ждал этой встречи со свидетелями давно прошедших человеческих дел и поступков, ждал так напряженно, что хрустел пальцами костистых рук, стискивал их, чтобы они не трепетали, сжимал губы, и только глаза его, не отрываясь, смотрели на открытую дверцу шкафа, отбрасывающую на беленую стену четкую узорную тень цветов, листьев, звезд.

…Дома он почти не бывал. Кажется, приходил его семинарский товарищ Кирша Иванов — звать на именины; кажется, где-то за городом — он не знал, где именно, — вел раскопки громовержец Веселовский.

Василия Лаврентьевича ничто не отвлекало от занятий. В начале недели он давал сторожу Областного Правления немного денег, и тот приносил ему чай, лепешки, кислое молоко, фрукты.

Незаметно за окном зацвел апрель, на газонах широкого двора запестрели маргаритки. В небе загрохотали грозы, и Вяткин поставил последнюю точку в рукописи перевода на русский язык «Самарии» Абу-Тахира Ходжи. Он словно очнулся от сна.

Над Абрамовским бульваром витал горький запах тополевых почек, каменщики возводили парадные колонны-ветроделители, в голубой дымке тонули нежные очертания снеговых Агалыкских гор, и на фоне их синий купол Гур-Эмира в цветущем персиковом саду казался сказкой.

Василию Лаврентьевичу хотелось посмотреть, где Веселовский вел раскопки, узнать, что он нашел на городище. Но не успел он дождаться хорошей погоды, как из Петербурга пришло от ректора университета письмо. Оно содержало просьбу к Областному Правлению оказать всяческое содействие магистранту В. В. Бартольду и фотографу-художнику С. М. Дудину в их раскопках, которые «они имеют произвести на древнем городище Самарканда — Афрасиабе». По мнению губернатора Самаркандской области, генерала Мединского, содействие оное должен был оказать Василий Лаврентьевич Вяткин:

— Это король самаркандских руин, автор многих печатных статей, репутация его вполне упрочена сборниками нашего Статистического комитета, выпускаемыми усилиями милейшего Вирского.

Но магистрант Бартольд почему-то не появлялся.

И вот однажды, в воскресный день, Василий Лаврентьевич, запасшись небольшой огородной тяпкой, сам двинулся на Афрасиаб.

Весна была в разгаре: холмы покрылись цветущим гусиным луком, подснежники — бойчечак скрывали склоны оврагов и лощинок, сухая сброшенная шкурка змеи трепетала на ветру и шелестела, словно кусок белого шелка.

Вяткин шел осторожно, опасаясь затоптать вымытую дождями древнюю монету, обломок терракоты, резного мрамора.

Несколько минут он постоял возле раскопов, произведенных Веселовским. Результат, как ему сообщил Эгам-ходжа, был у профессора, сверх ожидания, ничтожный. То ли потому, что он место выбрал неудачно, то ли раскопы и шурфы заложил недостаточно глубокие.

Вяткин нагнулся, поднял с земли позеленевшую от сырости медную монету и направился на восток, обходя холм цитадели по его подножию. На дне высохшего русла паводкового ручья он нашел несколько бронзовых, филигранной работы крупных бусин. Здесь же подобрал хорошей сохранности терракотовую статуэтку, сломанную ручку от ножа или стилета, горлышко стеклянного флакона, иризированное и отливающее всеми цветами радуги. Через несколько шагов заметил в траве маленькое солнце: сиял край обломанной золотой монеты.

Вот он увидел крупный кусок белого резного мрамора. Точно кость ископаемого животного, камень врос в пологий холм. Василий Лаврентьевич попробовал его вытащить, но не смог: мрамор оказался прочно спаянным с фундаментом какого-то здания. Рядом он подобрал почти драгоценный обломок золотисто-кремовой полированной яшмы или оникса. В его мешок попал и обломок черного керамического котла грубой обработки. Уже утомившись и собираясь домой, Вяткин подобрал черепок красного лощеного сосуда. Повертел его в руках и возле отбитой ручки заметил клеймо мастера, изготовившего сосуд. Оттиснутый круг, вписанный в восьмиугольную звезду, в середине круга — буквы…

Мешок Вяткина был уже полон, и он понес черепок в руке, присматриваясь по дороге к странной своей находке.

«Глиняный город, — размышлял Вяткин, — с глиняными крепостями, домами, стенами, утварью, украшениями женщин, игрушками детей, даже глиняными богами. Глиняная цивилизация! Одни считают, что Афрасиаб — домонгольский Самарканд. Другие — что город существовал еще до вторжения Александра Великого и разрушен македонскими воинами. А много ли доказательств у приверженцев той и другой гипотезы? Наскоками ничего не определить».

Он представил себе перепачканные красным ангобом смуглые руки гончара — владельца звездной печати…

В домусульманском Самарканде, возможно, именно на Афрасиабе, жили многобожники, зороастрийцы. Они поклонялись богу солнца Митре, богу воздуха Ваю, богине воды Ардвисуре Анахите. Среди поклонников светлых и темных богов существовал и клан звездопоклонников сабеистов, боготворивших Сириус-Тиштрию. Светозарному богу далеких миров они приносили в жертву ароматные свечи, пчелиный воск и белые цветы, алтари украшали перьями белых птиц.

Вот и этот владелец звездной печати, как видно, возносил свои молитвы высоким звездам, томился, возжигая цветные свечи, и, глядя на поднимающийся к небу фимиам, уносился мыслями в недоступную даль.

«Что за знаки внутри круга? — думал Вяткин. — Ни один из известных науке алфавитов не содержит таких букв. Что тут написано, имя мастера, посвящение, имя бога, пожелание?» На блюдах и чашах с Афрасиаба не раз приходилось читать арабские надписи: «почтение, благословение, благородство и возвышение владельцу сего», чаще же всего арабское слово «альюмн» — значит «будь благополучен». Но здесь? Что написано здесь? Словно некое колдовство таилось в находке.

Для того, чтобы несколько сократить свой путь, Вяткин двинулся по откосу на самый высокий из холмов и, взойдя на вершину, едва не вскрикнул: на северном склоне, примостившись на тщедушном складном стуле, сидел небольшого роста худенький человек, явно не местный. Темный старомодный из волосяной ткани пиджак мешковато свисал с его узких плеч. Голову венчала старая соломенная шляпа канотье с твердыми полями и плоской тульей.

Поодаль, возле камня, возился второй, которого Василий Лаврентьевич сразу не мог рассмотреть. Вяткин приподнял форменную фуражку и поклонился. Сидевший вскочил, заковылял, прихрамывая и косолапя, к Вяткину, улыбнулся глазами, картавя, позвал своего спутника:

— Самуил Мартынович, вы только посмотрите, кого нам бог послал! Ведь вы — господин Вяткин, не так ли? Да где же нам и было всего вернее встретиться!..

Бартольд и Дудин приехали вчера поздно вечером и по ночному времени беспокоить людей сочли неудобным. А сегодня — день неприсутственный. Они и решили отправиться прямо сюда, на Афрасиаб, полагая, что с пользой проведут здесь этот день.