Вяткин помнит, что всего несколько лет тому назад профессор Веселовский увез в Петербург для помещения, кажется, в Азиатский музей при Академии наук, исторические двери — бесценные по своему художественному достоинству — из усыпальницы Гур-Эмир. Вместо этих драгоценных дверей им были куплены и поставлены новые, аляповатые изделия современных не очень-то искусных мастеров. А осенью прошлого года неизвестным «тюрой» был увезен из усыпальницы Шейбанидов Чиль-Духтарон — огромный, черного цвета могильный камень Султана Абу-Саида, с надписями и художественной резьбой, лучший из всех имевшихся здесь камней.
Вяткин отдавал мутавалиям четкие распоряжения, чтобы смотрители памятников строго и неуклонно наблюдали за порученными их попечению постройками, чтобы всеми мерами препятствовали расхищению не только исторически ценных обломков, но даже самых малых кусочков мозаики.
Уже не раз и не два Василий Лаврентьевич ставил вопрос о поддержании заслуживающих внимания древних зданий. Но все его усилия разбивались о недостаток средств. Под влиянием Вяткина местные жители начинали прилежно заботиться об остатках культуры. И вдруг… само начальство предлагает «оказать содействие» в обдирании изразцов с целых зданий! Где же последовательность? Мало того, какое же чувство будет вызвано у мусульман надругательством над их святынями? Древности привлекают сюда паломников, почти так же, как и Мекка, как Медина. Вправе ли мы вызывать их недовольство? Один увезет двери, другой могильный камень, третий облицовку с драгоценных зданий… четвертый и пятый предложит перетащить за границу гробницу Тамерлана, и конец расхищению наступит лишь тогда, когда тащить будет уже нечего. В докладной записке Василий Лаврентьевич писал:
«…пора, господа, смотреть на наши Среднеазиатские владения не как на неприятельскую страну, откуда позволяется все тащить!»
Генерал-губернатор края энергично, — слава богу, хватило ума, — поддержал Вяткина:
«С согласия г. Главного начальника края… делопроизводителя Самаркандского Областного Правления коллежского регистратора Вяткина назначить смотрителем древних памятников гор. Самарканда, с правом привлечения к ответственности лиц, виновных в их повреждении, с отнесением расходов как по вознаграждению г. Вяткина в размере 600 рублей, так и на поддержание памятников древности, согласно представлению генерал-лейтенанта Мединского… на остатки сумм Высочайше назначенных на поддержание мусульманских духовных учреждений в Туркестане».
Василий Лаврентьевич немедленно приступил к исполнению обязанностей. Он составлял списки и описания всех зданий старинного зодчества, нуждающихся в ремонте, охране и реставрации.
Дел было столько, что об отъезде не могло быть и речи. Какие там факультеты!..
Именно с этих пор появился в Самарканде обычай вставать, когда входил Вяткин. Все мужчины Старого города при этом прикладывали руки к сердцу и кланялись уважаемому «аксакалу», хотя этому «аксакалу» было всего тридцать с небольшим лет.
Глава IX
На востоке, над полями и садами, всходил полный лиловый месяц. Он смешивал свой фантастический свет с лимоном и киноварью заката. Зеленоватые тени легли под дувалами у края дороги, в тишине вечера плескались волны Сиаба, пахло кизячным дымком, сжатым клевером, инжиром. На небольшом карем иноходце Василий Лаврентьевич объезжал свои владения.
Мавзолей Ишрат-хона на фоне лунного неба рисовался розовым силуэтом. Василий Лаврентьевич любил этот памятник былого великолепия. Поэтический вечер умиротворяюще действовал на него, он спрыгнул с коня, привязал его к китайскому ясеню и присел на камень, отдаваясь покою, созерцанию, мыслям.
Дом увеселений… постройка, связанная с именем матери, погруженной в беспросветное горе, потерявшей единственную дочь. Светлой памяти девочки и посвящено это нарядное здание.
Среднеазиатская архитектура в период правления Тимура и Улугбека отличалась расцветом внешнего декора зданий. С конца XVI века начинается увлечение внутренними украшениями построек. В Самарканде построек второго типа Вяткин знал три. Это небольшой мавзолей Ак-Сарай — он находится несколько южнее усыпальницы Тимура, в местности Рухабад. Стены его великолепно расписаны умброй, киноварью и индиго, сепией, кобальтом и золотом. Вторая постройка — полуразрушенный шейбанидский мавзолей Чиль-Духтарон, и третья — Ишрат-хона…
Сумерки давно скрыли сиреневым флером углы главного зала, фиолетовая луна виднелась в темно-золотом небе, сиявшем широкой трещиной в стене. Тени деревьев лежали под высокой арчой входа, все погрузилось в тишину, в сон, в сказку ночи.
И из этой сказки в амбразуре входа возникла женская фигура. Тонкая, затянутая в темную амазонку, в маленькой шляпе с белой вуалью. Она возникла как виденье, и рядом с нею — силуэт коня.
Дама изящным жестом подобрала подол платья и переступила через порог мавзолея. Вяткин поднялся, отвесил учтивый поклон. Дама в ответ кивнула. Вяткин усмехнулся:
— Оказывается, я — не первый, кто проводит сумерки среди руин. Сударыня тоже ищет тишины и уединения?
— Мне понятна печальная красота этих мест. Хоть я и не поклонница мрачных углов, в которых прячет свои кости человечество.
— Тогда вам не следует жить в Самарканде, он стоит на кладбищах. Здесь страшно ступать по земле. Кажется, эта земля целиком состоит из праха людей, которые здесь жили, любили и страдали до нас.
Женщина вздохнула и присела рядом на камень:
— Вся земля, если разобраться, кладбище. Но по земле ходят живые люди, и мне нет дела до мертвецов!
— Однако позвольте представиться: Вяткин — хранитель самаркандских памятников старины.
— Я слышала о вас. Да и в Ташкенте, мне помнится, мы встречались. На рассвете. Возле сквера. Так?
Василий Лаврентьевич был приятно удивлен.
— А я думаю, где это я вас видел. И вы — здесь?
— Как видите. Надо же быть где-нибудь. И уж лучше здесь.
В голосе ее послышалась усталость, а может быть, и грусть. Вяткин отчетливо вспомнил влажные тропинки малорослого ташкентского сквера, цокот копыт, пылающий румянец щек и влажные розы, которые он подарил ей в то утро.
— Мне кажется странным, — сказала она со вздохом, — как это человек еще не старый, полный жизни, сил, энергии, может отдавать все свое время и молодой задор таким мрачным и малопривлекательным занятиям. Понятно в таком случае было бы увлечение естествознанием, литературой, математикой, наконец, философией. Наука и искусство, я полагаю, могли бы скрасить существование образованного человека здесь, на далекой окраине, где нет иных возможностей…
— Я и занимаюсь предметом, где наука и искусство слиты с глубочайшим философским содержанием: ориенталистикой в широком смысле слова. И, поверьте, ни на что другое ее никогда не променяю. Здесь моя любовь, моя страсть, здесь моя судьба.
Женщина тихо засмеялась:
— Я поняла бы вас, если бы не считала, что наука приносит исследователю радость именно тогда, когда он творит, то есть жизнь для него состоит из цепи открытий, комментирующих мир, отношения людей, объективную для него реальность, так сказать.
Он удивленно посмотрел на нее:
— Я очень рад встретить в вас единомышленника. Именно из непрерывной вереницы маленьких открытий и состоят мои занятия. Я — специалист по разгадыванию тайн этого города.
Она опять тихо засмеялась:
— Какие могут быть тайны в городе, который состоит из одних руин?
— Самые жгучие, мучительные, вызывающие восторг!
— Какие же тайны скрыты вот здесь, например, в этих развалинах?
— Извольте! Это здание носит название Ишрат-хона, то есть Дом увеселений. А я убежден, сударыня, что это — мавзолей и докажу это; в поисках доказательств я и провожу большую часть своего времени.
— А в других местах?
— Каждый шаг — неразгаданная история. Там еще больше нераскрытого для европейской науки. Вы слышали, вероятно, о галерее царственных усыпальниц Тимура, так называемой Шах-и-Зинда?
