Второй принц, с розовым, словно ошпаренным, лицом, рассеченным шрамами, с недоверием поглядел на рябого:

— Подделка. Откуда у тебя могут быть фирманы Мирзы Улугбека?

— Пхе! Подделка! Самые настоящие, с печатями Мирзы Мираншаха, они достались мне по наследству. И вообще у меня скуплено много бумаг, и если бы я умел их прочитать…

— Все равно! Все вранье, не верю! — вскричал розовый тимурид. — Может, у тебя есть фирман на владение цирюльней или…

— На владение ретирадной во дворе его тестя! Вот и все его наследство, — вмешался третий тимурид, смуглый, индусского вида молодой человек в зеленом тюрбане. Все захохотали, рябой уцепился было за рукоять кинжала, но его схватили за руку, он опомнился, гнев погас.

Показался ребристый купол усыпальницы. Здесь все веселье и оживление с тимуридов словно рукою сняло. Посерьезнели лица, опустились веки, увяли улыбки. Старший спешился, встал на колени, воздел руки, сотворил молитву. По щекам его текли слезы, послышались всхлипывания. Момент был патетический, Арендаренко воспользовался им и исчез, предоставив Вяткину действовать самостоятельно.

Но о документах, пропавших в Ташкенте, на сей раз ничего не удалось узнать, тимуриды, при всей их вздорности, оказались людьми себе на уме.

Маленькая улица Заргарон, уютная и зеленая, начиналась у подножия северо-восточного минарета медресе Улугбека и оканчивалась на берегу чистого и глубокого ручья Навадон. Ручей брал начало в тополевых и инжирных садах Рухабада, возле мавзолея Гур-Эмир, выходил на большие улицы и, напоив сады и виноградники у Дахбидской дороги, сливался с Оби-Машад — таким же прозрачным родниковым потоком, омывающим подножие холмов Афрасиаба.

С утра до вечера на улице Заргарон слышался звон бронзовых молоточков, ковавших серебро, шелест ножниц, вырезавших металлические ажуры украшений, пение раздуваемых мехов у крохотных ювелирных горнов, в которых плавились цветные эмали для финифти и крепления драгоценных камней в украшениях. Мелодии квартала сливались с голосами птиц в маджнунталах — ивах, склонившихся над водою Навадона.

Квартирный хозяин Вяткина, каллиграф и собиратель древностей — Абу-Саид Магзум пригласил его вместе отужинать. Василий Лаврентьевич переоделся, влез в свой, ставший таким привычным, бекасабный халат, кавуши и отправился к Абу-Саиду.

Абу-Саид Магзум, как и Вяткин, был совсем еще молодым человеком. Сын Абду-Каюма Магзума — мударриса из медресе Шейбани-хана, потомка известного на Востоке историка и автора книги «Самария» — Абу-Тахира Ходжи, носившего в ишанстве имя Абу-Саида, получил свое имя в честь достославного предка.

Мальчику дали образование и воспитание, достойное имени. Из Абу-Саида вырос замечательный художник-каллиграф, катыб; его каламу принадлежали целые коллекции кытъа — табличек с мусульманскими изречениями, ими украшали самые красивые михманханы[2] Туркестана; из-под его же калама вышли сотни надписей, скопированных со зданий и памятников Самарканда, выполненных по заказам музеев России, Берлина и Лондона.

В серебряном ряду Заргарон, возле Регистанского базара, располагалась его крохотная лавка-мастерская. Здесь, на тщательно оструганном полу, ученик Абу-Саида Магзума разглаживал агатовым лощилом склеенные из нескольких листов плотной писчей бумаги длинные полосы. Сам Абу-Саид сидел на темном текинском коврике и тростниковым пером — каламом с широким срезом тушью и замешанными на меду красками писал кытъа и эпиграфические тексты.

Но он не всегда находился в лавке. Его чаще можно было увидеть на сквозном ветру, возле живописных порталов медресе, мечетей и гробниц, в склепах у надгробных камней, у подножия стройных минаретов и на строительных лесах, наверху, где саженные буквы надписей вяжутся в гирлянды слов и венки восхвалений.

Василий Лаврентьевич застал в михманхане Абу-Саида небольшое общество. На почетном месте сидели отец Абу-Саида мулла Абду-Каюм Магзум и сосед по лавке и дому, антикварий Эгам-ходжа Ходжимурадов, известный глубоким знанием истории города, старинных монет, тонким вкусом по части изделий ювелирного ремесла. Сам Эгам-ходжа тоже был потомственным ювелиром, хорошо разбирался в каллиграфическом искусстве, дружил с Абу-Саидом, и виноградник его дома вился на стропила сада Абу-Саида Магзума. Они были, как говорят в Самарканде, «хамсоя», то есть разделяющие тень.

Сняв у порога кавуши, Вяткин приветствовал друзей. Сели. Справились о здоровье ранее прибывших в этот дом, о здоровье вошедшего.

— У меня особенный день, — сказал Абу-Саид, когда гости отведали от трех блюд и запили их чаем. — Сегодня я окончил работу, которую делал в свободное время.

— Бали[3], — отозвались гости, — что это за труд?

— Рукопись «Самарии» почтеннейшего нашего предка Абу-Тахира ибн Кази Абу-Саида Самарканди на таджикском языке. Книга Абу-Тахира Ходжи примечательна своей обстоятельностью, тщательным описанием топографии Самарканда и его вилайятов, его истории и памятников старины, святых мест великого города.

Толстая книга, переплетенная в зеленую шагрень, пошла по рукам. Вяткин взял ее и раскрыл переплет. В колофоне на титульном листе значилось:

— Дарственная надпись моему знакомому из Петербурга, профессору Веселовскому.

Абу-Саид закашлялся. Все помолчали. Вяткин внимательно листал книгу.

— Очень интересная книга, — сказал он. — Я хотел бы перевести ее на русский язык. Наконец-то я нашел книгу по душе. Оригинал у вас один, уважаемый брат?

— Берите, о чем может быть разговор, — ответил Абу-Саид. — Я не шучу. Вот оригинал.

Вяткин принял, как святыню, увязанную в ситцевый платок растрепанную книгу и бережно положил позади себя.

— Сегодня и у меня знаменательный день. Я первый раз ходил на службу не в школу, а в Областное Правление. Теперь я — чиновник, — сказал он. Все принялись его поздравлять, только Эгам-ходжа подивился:

— Йе! Зачем уважаемому человеку понадобилось чистить губернаторского ишака?

— Дело в том, — объяснил Василий Лаврентьевич, — что я буду заниматься только одним делом: читать и переводить старинные казийские акты и вакуфные документы. Их в Областном Правлении целый шкаф, и никто их никогда не трогал.

— А собирать казийские к вакуфные документы вы тоже будете? — спросил мулла Абду-Каюм Магзум.

— Разумеется. Выделены деньги на приобретение их у частных лиц.

— Это благо! — заметил старик. — Иной раз так нужен бывает старинный документ, кажется, душу за него прозакладывал бы.

— Но где его взять? — Эгам-ходжа задумчиво посмотрел вдаль. — Время беспощадно и к людям, и к их достоянию. Хорошо, Василь-ака, что именно вы будете заведовать шкафом со старинными документами. От этого народу только польза. Было бы худо, если бы они попали в руки плохого человека. Плохой человек более жесток, чем беспощадное время.

— Я и сам очень рад, что мне досталась такая работа, — улыбнулся Вяткин. — Вот, например, сегодня у меня возник разговор с одним важным чиновником. Он интересовался вакуфными документами, которые хранились в архиве ташкентского собирателя Акрама Палвана — пусть земля ему станет пухом! — и которые после его смерти неизвестно куда исчезли.

Собеседники многозначительно переглянулись. Эгам-ходжа сказал с тревогой:

— Может быть, они попали за границу? Акрам Палван, говорят, был связан с инглизами…

Не знал Василий Лаврентьевич, как много хлопот и тревог еще причинят ему эти «пропавшие грамоты».

По утрам, раскладывая на столе старинные папки с ветхими дафтарами, фирманами, дарственными записями и письмами давно умерших людей, Вяткин не раз возвращался в мыслях к разговору ювелиров о старинных документах. Вспоминал он и нелепых тимуридов, бахвалившихся друг перед другом доказательствами своей родовитости.