Абу-Саид Магзум молча разбирал документы, потом поднял голову:

— Здесь я рассчитываю найти разгадку одной своей тайны, Василь-ака. Иначе я бы не согласился рыться в этих пахнущих дымом и кизяком бумагах.

— Какую тайну вы имеете в виду, уважаемый?

— Незадолго до нашего отъезда из Самарканда ко мне из Бухары приезжал преподаватель медресе Баданбек. Он рассказывал, что ему случилось быть в библиотеке эмира Бухары, где и архив его хранится. Так вот, в переписке между поэтом Мавляна Джами и звездой поэзии Мир-Алишером Навои имеются, говорит он, прямые указания на то, что потомки Ходжи Убайдуллы Ахрара учились в медресе Мирзы Улугбека математике и астрономии у Али Кушчи много лет спустя после смерти хакана и ни на мгновенье занятия в этом благословенном медресе не прекращались.

Василий Лаврентьевич отложил бумаги и подошел к Абу-Саиду.

— Я слышал об этом из уст надежных людей. Но если есть прямые свидетельства, письма — это уже другое дело.

— Бартольд учил нас с отцом: если, говорил он, кто-нибудь рассказывает, как все было — это еще не история. Документ — уже история. Только ему можно верить. Я и хочу здесь найти такие письма, в которых бы подтвердилась насильственная смерть Мирзы Улугбека, бегство Али Кушчи, разрушение обсерватории, убийство Мирзы Абдуллатифа, убийство Мирзы Абдуллы, который фактически управлял при Мирзе Абу-Саиде Тимуриде.

— Бартольд, конечно, прав, — ответил глухо Вяткин и почувствовал, что у него от волнения перехватило горло. — Документы — это история. Но еще больше доказательств приносят памятники материальной культуры.

— Я не понял.

— Найти бы остатки, разрушенные стены и приборы обсерватории Улугбека! Чуешь, душа моя?

Из поездки на Алай Василий Лаврентьевич вернулся в Самарканд часов в десять вечера.

Полная луна освещала улицу, серебрила деревья, сверкала на мутных гребешках волн бурливых весенних арыков. В окнах домов было темно, город готовился ко сну. Да и в доме Вяткиных не видно было огня. На подоконнике спальни белел в глиняной крынке букет сирени. Калитка была открыта, и Вяткин вошел в сад. Цвела белая, лиловая, синяя сирень, наполняя запахом двор, сад, дом, улицу. Цветущие ветви, одетые в кружево, перегибались через забор, тянулись к террасе, заглядывали в окна. Букеты сирени стояли на ступенях крыльца, возле дорожки на садовой скамье.

Он взял в условленном месте ключ и вошел в дом. Лизы не было. Вяткин вымылся, переоделся, съел приготовленную Лизой в кухне гречневую кашу, запил холодным молоком. Постоял, подумал. Потом прислушался, разобрал звучавшие вдали звуки музыки и пошел в офицерское собрание.

В зале шли танцы. Блистательный, недавно произведенный в генералы Георгий Алексеевич Арендаренко танцевал мазурку с двумя дамами. И Вяткин скорее почувствовал, чем увидел, что дамой справа была Лизанька. Его жена.

В сущности, это было первое, что бросилось в глаза Василию Лаврентьевичу. Одетая в белое, с кружевами, платье, Лиза легко скользила по паркету, кончиками пальцев опираясь на руку генерала. Звенели шпоры танцоров, звенели колокольчики рояля, звенела кровь в ушах Василия Лаврентьевича: он был влюблен в свою жену и даже не верил до сих пор, что эта девочка с развевающимися кудрями, эта смуглая статуэтка — его жена.

А Лизанька скользила взглядом по толпе стоящих возле двери мужчин и не узнавала в подтянутом, тщательно одетом и выбритом субъекте Вяткина. Заметил его ревнивым и наметанным взглядом разведчика Арендаренко. Он быстро передал свою вторую даму, генеральшу, Стаху и подвел Лизаньку к Василию Лаврентьевичу.

— Васичка! — крикнула Лиза и кинулась к мужу. Он жестом остановил ее, шаркнул, поцеловал узкую, затянутую в высокую перчатку руку. Опомнившаяся Елизавета Афанасьевна подобрала платье и наклонила голову, благодаря Арендаренко за танец. В зале все еще звенели мазурки Шопена, а Вяткин взял Лизу за руку и увел домой.

…В комнате, притененной зелеными жалюзи, утром следующего дня сидели Вяткин и Арендаренко.

— Вы спрашиваете, откуда обнищание туземцев? — говорил Вяткин. — Ну вот, посудите сами. Налицо арабакеш. Неплохой человек, сам бедняк. Он объезжает весной, так в апреле, свой район. Договаривается с крестьянами-однотанапцами о сдаче ему хлопка, пшеницы, риса, фруктов. И дает им на «обзаведение» небольшой аванс. Деньги у него, милостивый государь Георгий Алексеевич, не свои. Он ссужен ими в конторе хлопкоочистительного завода; это какой-нибудь Кичикбай или Каримбай, у которого завод в один-два джина и сам он в жесткой кабале у ростовщика и банкира Миркамильбаева или у другого денежного мешка. Он берет у Миркамильбая в долг и платит ему проценты. Но по законам, русским законам, он не может взять с должника процентов больше десяти в год. Тогда, обходя законы, он берет с должника не десять процентов в год календарный, а десять процентов в год мусульманского летосчисления, то есть за лунный год.

Но и этот жестокий жулик-банкир зависим от еще более крупных хищников-капиталистов. Сам он тоже платит проценты за капитал, которым он обязан или братьям Морозовым или другой мануфактуре, например, Цинделю.

На первый взгляд — пустяк, а на деле суммируется это все в миллионные состояния. Судите сами! В первый год крестьянин задолжал. Во второй — тоже. Остается ему продать землю и самому идти в батраки. Вот и пауперизация.

— Толково объясняете, — похвалил Арендаренко и поправил на голове мокрое полотенце: генерала мучили головные боли. — Вы, Василий Лаврентьевич, молодец! Мне, признаться, хотелось бы познакомить вас с моими друзьями и ввести в свой круг.

— Но вы, Георгий Алексеевич, вращаетесь в самом аристократическом кругу. А я кто? Простолюдин. Сын семиреченского казака, окончил учительскую семинарию, был учителем русско-туземной школы, теперь вот занимаюсь историей края, стал чиновником. Всяк сверчок знай свой шесток. Так, кажется, рекомендуется народной мудростью? Но вернемся к делу!

Арендаренко подергал свой седеющий ус и приготовился слушать.

— Итак, — рука его протянулась к бювару, и карандаш нервно сжали длинные пальцы. Он приготовился записывать.

— Обратно я ехал через Минтюбе, резиденцию Мадали-ишана, на Маргилан.

— Что в кишлаке?

— Идет большое строительство. Частью за долги, частью в порядке религиозного обложения, ишан отобрал около кишлака танапов сорок земли и наскоро застроил ее. Здесь — каркасный, не очень большой дом самого ишана. Огромный караван-сарай, хижины для рабочих стройки, которая, как предполагают, займет несколько лет. Все еще строится колоссальная мечеть с минаретами и арками.

— Прошлым летом, вы, вероятно, слышали, у него один минарет обрушился, задавил рабочих. Ишана отдали под суд. Но явилось столько свидетелей его невиновности, что ишана вынуждены были освободить, и домой он вернулся на руках толпы, как триумфатор. В этом году, следовательно, он свою постройку продолжает?

— Сооружение это — на двести или на триста человек. Новый кишлак носит название Ишанчик. Караван-сараи уже заселены паломниками. Их там — множество!

— А каков контингент паломников? Вы не интересовались? Кто ездит в этот кишлак?

— Я понимаю. Так вот, караван-сараи ишана расположены у самой дороги из Маргилана в Ош. По ней ездит много народа, в том числе и русская администрация. Михманханы постоянно заняты гостями ишана — здесь и русские, и цыгане, и евреи, не говоря о мусульманах. Реже других здесь бывают киргизы.

— Какие уж из киргиз мусульмане!

— В этих же михманханах живут и женщины по десять дней, иногда и дольше. Исцеляются от бесплодия.

— Это все так, Василий Лаврентьевич. Но интересует меня другое. Кто этот Ходжа Абду-Джамиль, каково содержание письма турецкого султана к Мадали-ишану?

— Видите ли, Георгий Алексеевич, меня больше интересуют вопросы пагубного влияния ишана на коренное население Туркестана, вред, наносимый им, притеснения, чинимые им, гнет этого паука. Что же касается политической подоплеки его деятельности, то это уж по вашей части. Например, я считаю, что безобразия, чинимые семейством Датхо, — особы весьма очаровательной, как вы изволили выразиться, — непереносимы и их следует пресечь, коль скоро правительству Российской империи о них известно. Против них я восстаю всей душою. Но быть лазутчиком и снабжать администрацию сведениями политического порядка — не мое ремесло. Я человек…