— Порядочный, вы хотите сказать?
— Да. Я человек порядочный, насколько это возможно. Мое дело — наука.
— Неужели всю жизнь вы намерены посвятить собиранию черепков, остатков местной истории и описанию романтических руин? Вы же еще совсем молодой человек? Зачем вам эти стариковские дела?
— Именно, собиранию черепков! И в этом плане прошу вас располагать мною. И еще я готов грудью отстаивать благо простого народа.
— Не горячитесь, Василий Лаврентьевич! — остановил его Арендаренко. Он встал, бросил в таз мокрое полотенце и босиком прошелся по холодному крашеному полу. — Вы говорите о благе простого народа так, словно благо и неблаго растут в воздухе, не имея под собою почвы. Имеют, дорогой Василий Лаврентьевич! Имеют. Безобразия, которые чинит кровосос-ишан, — всего лишь цветы. А корни этого чертополоха находятся глубоко в почве наших собственных недостатков — расхлябанности администрации, взяточничестве чиновников всех разрядов — да мало ли в чем?! В недостатках нашего здравоохранения, в недостатках образования. Но и это еще не тот чернозем, на котором процветает чертополох. Хотя русская администрация, как она ни плоха, еще при Кауфмане покупала хинин и бесплатно, понимаете, бесплатно, раздавала его туземцам Ферганской и Зеравшанской долин. Это значит, что мы, дорогой мой, занимаемся не только лихоимством и притеснениями, но изредка радеем и о здравии населения.
— Все это так, но…
— А знаете ли вы, Василий Лаврентьевич, что когда в состав России входили горные бекства, делалось это не при помощи вооруженного вмешательства. Бекства сами просили нас о присоединении.
— И Бухарское ханство? — насмешливо спросил Вяткин. — Ведь и до сих пор ни Хива, ни Бухара…
— Да! Но помните ли вы, что, вступив в Самарканд, много сделав для него, мы, русские, еще семь лет не включали его в границы России? Все ждали да размышляли, а не вернуть ли этот прославленный город ханству…
— Нет, нет, мы не лезем в святые! Но Россия стремится к дружбе со всеми своими соседями. И я положу живот свой за други своя! Сохранить дружбу с Кашгаром, Афганом, Персией… Открыть сердца, делать все для сохранения мира, искать общие точки для симпатий и мира — вот благородная цель жизни для любого человека.
— А не кажется ли вам, что ваша политика открывает двери для импорта религии, именно ислама, в наши пределы, и без того похожие в этом смысле на бочку с порохом? А это, как известно, самое глубокое, а потому и самое трудно искоренимое влияние. Необходимо противопоставить этому европейскую культуру, стремиться приобщить к русскому языку и русской культуре все народы края — вот задача всех интеллигентных людей, каждого из нас. Естественно, что мусульманство здесь противоборствует, сколько может. Поэтому основное дело наше — это… словом, наши цели с религией не совпадают. Интеллектуальные идеи мира и прогресса никогда не шли вместе с задачами феодализма. Это надо твердо знать каждому человеку на Востоке.
— В вас, Василий Лаврентьевич, удивительно уживается этакий неповоротливый увалень, русский мужик и абсолютно европейский ум — широкий и гуманный. Переходите к нам на службу. Будем вместе трудиться на нивах отечественной дипломатии.
— Видимо, нет, Георгий Алексеевич. Уж очень я открытый человек. Я живу без маски, без грима. И мы ведь с вами по-разному мыслим.
— Уже то хорошо, дорогой мой, что мыслим. И об одном и том же радеем, хоть и не одинаково.
— Да. Так вы извините, Георгий Алексеевич, мне надо уйти. Давненько я у себя в музее не был, писем поднакопилось, дел разных. Надобно все приводить в порядок. Простите, если что не так!
— Но, я надеюсь, вы получите от вашего друга с Алая весточку?
— Все, что там случится любопытного, мне будет сообщено. А я вам дам знать. Он остался пить кумыс и разбирать архивы Датхо. Если будут новости, он тотчас напишет. Мы уговорились.
Когда Вяткин подошел к музею, он увидел Эгама-ходжу. Тот кетменем чистил арык и складывал глину аккуратными бровками на берега. Голубой халат его был распахнут на груди, под тюбетейкой алела роза. На подоконнике открытого окна, за которым стоял письменный стол Вяткина, виднелся чайник и в нем связанный чистой тряпочкою, плотно сложенный букет из красных роз, райхона и ирисов.
Друзья обнялись и вошли в прохладный вестибюль. Эгам-ходжа присел на стул и стал терпеливо ждать, когда Вяткин освободится.
— Ох, — говорил Эгам-ходжа, — каждый день приходит почтальон и приносит фунт или полфунта писем. Каждый день приходит рассыльный из Областного Правления и тоже приносит два фунта бумаг. Как жили люди, когда не было на свете Самаркандского музея?! — даже непонятно.
Эгам-ходжа, так долго не видавший Василия Лаврентьевича, едва почувствовав, что тот отложил последнее письмо, немедленно объявил:
— Нам следует, Василь-ака, пойти к мавзолею Ходжа-Абди Дарун.
— Что там такое случилось? Непременно сегодня надо?
— Уже давно надо. Понимаете, рядом с мавзолеем казия Ходжа-Абди находится постройка, известная под именем Ишрат-хона, то есть Дом увеселений. Так вот, рядом с этим зданием, прямо впритык к нему, стоит дом некоего жителя гузара муллы Маруфа. Вам известно это имя?
Вяткин крякнул.
— К сожалению, очень знакомо! Это тот самый негодяй, который выламывает из Ишрат-хоны изразцы и продает их туристам в качестве сувениров? Нашими изразцами он уже укомплектовал не один десяток частных коллекций.
— Ох, это правда. Он сделал себе из воровства работу, которая дает ему хлеб и молоко.
— Пусть приходит ко мне! Я дам ему работу, которая не будет позорной. Но сейчас… я с ним никаких дел иметь не хочу.
Они двинулись по дороге к Ишрат-хоне. Глинистые обрывы были влажными от только что выпавшего дождя, в воздухе стоял запах зелени, и над Сиабом тонкой пеленою стоял сизоватый туман. Пахло мокрой землей, из садов веяло первыми розами, райхоном. На горизонте грозовые тучи застилали снежные Агалыкские горы.
— На Востоке говорят: зачем стоять, когда можно разговаривать сидя? — И Эгам-ходжа присел на корточки, подобрав халат. — Чтобы узнать историю здания Ишрат-хоны, нужен нам документ или нет? Чтобы заполучить его, можно взойти на крутую гору или нет? Можно переплыть реку или нет? Подумайте, мы идем не на базм к мулле Маруфу, а по большому и нужному делу. Стоит ли горячиться? Какой человек мулла Маруф, я тоже хорошо знаю.
Эгам-ходжа поднялся, и друзья зашагали дальше. Идти было легко и приятно, дорога петляла по узким улицам пригорода, около знаменитых Ворот Тимура Фируза. На плоских глиняных крышах обильно цвели маки и костры красных цветов спадали с мокрых дувалов, алые ручьи лепестков стекали к обочинам дороги, застревая в зеленой мураве.
— А вы, Эгам-ходжа, не видали эту бумагу?
— Я читаю современное письмо, старинные надписи — не моя профессия. Вот если бы на моем месте был Абу-Саид Магзум, он бы прочел. Прочтете и вы.
— А мулла Маруф ничего не говорил вам о содержании документа?
— Он и сам-то его не видел. Письмо это не у него. Оно у одного жителя гузара Ходжи-Ахрара, Таджиддина Ходжи-Хакима. По роду деятельности этот табиб ходжинского происхождения — хирург. Он взял документ в уплату за лечение. Теперь ищет покупателя.
— В народе говорят, — раздумывал Вяткин, — что Ишрат-хона значит Дом увеселений, а постройку связывают с именем Тимура.
— Рассказывают, — оживился Эгам-ходжа, — что однажды Тимур прогуливался в районе кладбища Ходжа-Абди Дарун и в этом месте, в цветущем персиковом саду, увидел несказанной красоты женщину. Он спрыгнул с коня, спешился перед красавицей, склонился ниц и поцеловал красавице ножку. А потом посватался, взял ее в жены, а на месте счастливой встречи построил Дом увеселений и проводил в нем время со своей женой.
— Красивая легенда.
— Есть еще один рассказ. Говорят, что любимая жена Амира Тимура построила для своей усыпальницы это здание, чтобы оно служило ей местом упокоения. Возвели золоченый пештак и высокий купол, стены мавзолея расписали узорами кундаль, звезды вставили в звезды узором «мадохиль». И когда все было готово, пригласили Амира Тимура посмотреть постройку. Этот знаток прекрасного пришел в восторг, в восхищении расцеловал строительницу так крепко, что она, чтобы увековечить поцелуй, превратила усыпальницу в Дом увеселений. А мавзолей построила для себя в другом месте.
