— Есть и третье предание, — сказал Василий Лаврентьевич.
— Третьего я не знаю. Знаю только два эти.
— Говорят, как-то раз Тимурленг и его багадуры и эмиры, сбросив доспехи войны и накинув легкие одежды веселья, уединились в этом здании и предались всем радостям жизни. А чтобы в приятном их занятии им никто не мешал, они поставили у входа стражу и велели никого в Дом увеселений не впускать.
Когда шел веселый пир, внук Амира Тимура, Мирза Улугбек, по своему обыкновению, углубился в звездную науку и следил за движением светил, сочетая законы их расположения с судьбами людей, земли и всего подлунного мира. Юноша долго работал, гадая по звездам, и составлял гороскопы счастья и беды. И он увидел, что его деду, Амиру Тимуру, в Доме увеселений грозит смертельная опасность, рука судьбы уже занесла меч, чтобы перерубить нить его победоносного земного бытия.
Мирза Улугбек вскочил на коня и поскакал к Ишрат-хоне. Но как ему проникнуть к пирующим? Как повидать деда? Надежная стража крепко прикрыла двери, и даже малая мошка не может проникнуть сквозь их щели. Тогда Улугбек выхватил меч и, разогнав коня, растолкал слуг, влетел под купол к пирующим, схватил своего деда за руку и, ничего не объясняя, так как роковое мгновение приближалось, потащил к выходу. За ним хлынула толпа ничего не понимающих гостей и оправдывающихся слуг.
Едва Мирза Улугбек и Тимур выбежали из-под арки входа, раздался гул, земля сотряслась, и расписной купол, под которым пировали эмиры и багадуры, рухнул, расколовшись на четыре части, засыпал обломками высокий трон, на котором за несколько минут до этого возлежал Тимурленг. Все пали ниц и возблагодарили бога за избавление. Здание же Ишрат-хона никогда не восстанавливали, ибо увидели в происшедшем знак от всевышнего, а записанное в книге предопределений непреоборимо для человека.
— Аминь. Красиво рассказали, — восхитился Эгам-ходжа.
— Как видите, все три рассказа связывают здание с Домом увеселений, Домом удовольствий, да и названия улиц, ворот, мечетей свидетельствуют о том, что мы раскрываем происхождение одного из «садов» Амира Тимура, многочисленных «садов», украшенных не только тенистыми аллеями, прозрачными ручьями и райскими цветниками, но и величественными дворцами, павильонами, беседками. Все это нам предстоит искать и найти.
— Если купим документ, нам все станет известно. Вот и пришли. Вы посидите тут под айваном, а я пойду за муллой Маруфом.
Василий Лаврентьевич присел у хауза во дворе мечети Ходжа-Абди Дарун. Здесь было темновато и прохладно. Листья тополей серебром отражались в илистом дне черного хауза, пузырьки газа неслись со дна, словно жемчужинки, нанизанные на нить. С шумом лопались они на поверхности воды. Но зеркало хауза оставалось чистым и невозмутимым. Не было в хаузе этом ни рыбки, ни лягушки, ни паука: над черной его водою все живое мгновенно гибло, все бежало от страшного места, мертвого места.
Вот еще одна загадка. Сколько их на пути Василия Вяткина? Сколько загадок в жизни Востока? Не оторваться от них! Все так заманчиво, так интересно! Так все влечет к себе своей неразгаданностью, нетронутостью, таинственностью, феноменальностью. Так все поражает! Жизни не хватит, чтобы изучить хоть сотую долю того, что требует изучения. Сколько людей прошло через земли Туркестана? Сколько поколений, пытавшихся проникнуть в тайны этой земли? Вот и мы стремимся внести свою малую долю в дело изучения этой за горы и степи отодвинутой земли. Здесь своя большая культура, но о ней мало кто знает. Да и не хотят знать больше. Наша цель — заставить человечество узнать и полюбить Туркестан. Тогда-то и наступит желанное освобождение людей от розни национальной и они станут уважать и ценить друг друга.
Нет, господа, вы приезжайте сюда, вы поработайте здесь, как все мы, помесите-ка нашу грязь своими сапогами, да толком научившись местному языку, поговорите-ка с таким вот Эгамом-ходжою, да тогда и помогите ему, и пожалейте его. А он вам сто очков даст вперед! Умнейший, черт! — Вяткин рассмеялся.
С кладбища послышались голоса и, пропуская вперед муллу Маруфа, на узкой тропинке показался Эгам-ходжа.
Бледное одутловатое лицо муллы Маруфа было широко и безбородо. Отсутствие бровей и ресниц делало его каким-то неприлично голым. Да и вся его слишком гибкая фигура напоминала не то пиявку, извивающуюся в тинистом арыке, не то длинный ивовый прут. Зеленоватого цвета чалма, безвкусно намотанная, плохо сидела на тыквообразной голове муллы Маруфа. Босые ноги, обутые в стоптанные кавуши, покрыты струпьями.
Он поклонился издали. Василий Лаврентьевич сухо ответил на его поклон и, ни слова не говоря, все трое пошли по направлению к гузару Ходжи-Ахрара.
Сокращая дорогу, шли садами, в которых доцветали яблони, зеленели квадраты клеверищ, вплотную к кибиткам примыкали зеркальца рисовых полей, бахчи, выпасы. Где-то цвела джида, и настоянный на цветах медовый воздух разливался по садам.
Эгам-ходжа подпрыгнул и сорвал свешивающуюся с дувала красную розу. Подал ее Вяткину. Василий Лаврентьевич понюхал цветок, поцеловал лепестки, провел ими по высокому лбу.
— Как жаль, что в отъезде Абу-Саид Магзум, — сказал он, — вот кто бы мог оценить документ, который нам предстоит увидеть.
— Я забыл вам сказать, что утром приехал из Оша киргиз. Он остановился в караван-сарае кары Хамида. Привез, говорят, письмо от Абу-Саида. Сегодня вечером обещал зайти к нам домой.. Узнаем, как-то он там поживает.
…Широкая двустворчатая резная калитка, украшенная толстыми медными кольцами, виднелась в глубине вместительного портика, по обеим сторонам которого помещались две глиняные суфы, прикрытые камышовыми циновками. На суфах сидели и лежали больные, томились, стонали. Родственники поили их водой, предлагали поесть, уговаривали потерпеть. Несколько дальше, у коновязи, было привязано с десяток лошадей и ослов, стояла крытая айван-араба на высоких ферганских колесах, с кучей одеял на ней.
Мулла Маруф, на правах своего человека, открыл калитку, и Вяткин с Эгамом-ходжою вошли в первый двор. Здесь-то и помещался «кабинет» знаменитого доктора.
Небольшой, чисто выметенный дворик. Мраморные плиты, которыми он вымощен, белы и чисты. Под высоким айваном с красивыми резными колоннами на полу, застланном поверх камышовых циновок белой матой, сидит, поджав ноги, молодой черноволосый человек. Красавец одет в голубую рубаху с закатанными до плеч рукавами.
Несмотря на прохладную погоду, лоб его, повязанный шелковым платком — белым, с зеленой вышивкой, блестит от пота, и во всем лице — такое напряжение, что он даже не повернулся к вошедшим, и продолжал свое нелегкое занятие: оперировал катаракту.
Больной, которому перед этим, видимо, дали что-то наркотическое, лежит перед врачом так, что голова его приходится на одном уровне с коленями врача. Врач быстро работает, меняя инструменты. На куске мрамора перед ним разложены в строгом порядке прямые и кривые ножницы, потускневшие металлические ланцеты, ножи, всевозможного вида и размера крючки и иглы, кусочки золота и серебряной проволоки, щипцы и какие-то еще, неизвестно для чего предназначенные, вещи.
Возле самой головы пациента стоят две большие глиняные чашки с мелко нарубленным луком, а в отдалении пылает рдяными углями очаг. Мальчик-подручный достает из огня опаленные пламенем инструменты и подает их врачу, тот берет их щипцами и кладет на плоский камень возле себя, время от времени пуская в дело. Для чего служит накрошенный лук, Василий Лаврентьевич сразу не понял. Но, увидев, как врач протер им после операции до локтя руки, сообразил, что лук служит для дезинфекции.
Спящего пациента унесли под навес и положили головой к стене. Таджиддин-хаким вымыл руки, снял с себя белый платок и подошел к гостям, приветствуя их. На Вяткина смотрели необычайно яркие, живые и умные глаза. Вообще весь облик этого врача-чародея действовал как-то гипнотически, колдовски.
Об искусстве доктора Таджиддина рассказывали чудеса. Он применял восточные лекарства, назначал режимы, которые европейские врачи находили вполне деловыми и рациональными. Он был превосходным диагностом, поддерживал связи с врачами Афгана, получал оттуда травы и лекарства, несколько раз просил у властей разрешения и ездил на усовершенствование к врачам курдам и белуджам. Он внушал безусловное уважение всем, кто общался с ним.
