Из объяснений Эгама-ходжи Вяткин не сразу понял, кто именно продает вакуфный документ, касающийся Ишрат-хоны, а поняв, решил непременно документ купить, понимая, что тот обязательно подлинный.
Высокий, статный, в мягко ниспадающей голубой рубахе, чем-то напоминающий араба, врач широким жестом пригласил их следовать за собою и направился к михманхане, освещенной рядом низких широких окон. Здесь было свежо и чисто. Трав по стенам развешано не было, лекарствами не пахло, только многочисленные, прикрытые алебастровыми решетками ниши по длинной стене комнаты, заполненные книгами, выдавали ученые занятия хозяина. В простенках висели красиво написанные «Кытъа», на полу, прикрытом толстым ковром, стояла раскрытая подставка для книги — драгоценный, из орехового наплыва, лаух — со старинной восточной рукописью, столик для письменных принадлежностей, наполненная водою пиала, и в ней только что срезанная роза.
Таджиддин-хаким предложил сесть, сбросил легкие кавуши, прошел в дальний конец комнаты, вынул из ниши окованный серебром чеканный ларчик, отпер его хитрый замок. В гнезде, обитом красным шелком, лежали свитки. Он вынул один из них, перевязанный шнурком.
— Вы, таксыр, занимаетесь изучением истории построек. Вам, вероятно, будет полезно и интересно иметь этот вакуфный документ? — Без всякого жеманства он назвал цену, и вечером того же дня Василий Лаврентьевич не без трепета развернул первый лист длинного, скрепленного из полос свитка. Вот что он записал при этом:
«Документ написан на таджикском языке. Почерк — дивани (министерский), представляющий скоропись, принятую до XVI века в официальной переписке Средней Азии. Скоропись эта малоразборчива вследствие соединения между собою при беглом письме (не отрывая каляма от бумаги) букв, по правописанию несоединимых. Читать ее затруднительно из-за большого пропуска диакритических знаков. Документ этот, прекрасно сохранившийся, написан в начале Рамазана 868 года хиджры и имеет в числе других несколько печатей Абу-Саида Гурагана, правившего в то время в Мавераннахре и Хорасане. Документ гласит, что Хабиба Султан-бекум, происходящая из рода амира Джаляль-эд-дина Сухраба, построила в соседстве с мазаром святого Абди Даруна, в западном углу огороженного сада, известного под именем «Баги-Фируза» (Бирюзовый сад), величественный «гумбаз» над могилою дочери Султана Абу-Саида Гурагана — Ховандбика и завещала в вакф на поддержание здания землю и 32 человека рабов и рабынь, предназначенных для обработки земли и прислуживания в «гумбазе».
Занимался новый день, в комнате посветлело. Василий Лаврентьевич задул лампу и, вложив исписанный листок в рукопись набело переписанного перевода «Самарии», нырнул в постель.
Поспать не удалось. Около семи часов утра пришел Эгам-ходжа и в соседней комнате они зашептались с Лизой. Василий Лаврентьевич сел на кровати и позвал друга. Тот вошел, встал у притолоки, церемонно раскланялся, прикладывая руки к сердцу, пытаясь скрыть написанное на лице волнение.
— Что там такое? — спросил Вяткин.
— Вот, — Эгам-ходжа вынул из тюбетейки сложенный лист бумаги. Это было письмо от Абу-Саида Магзума.
«В прекрасном городе Самарканде — пусть будет звезда благословения над этим средоточием жизни! — примите, дорогой друг мой Эгам-ходжа и мой друг Василь-ака, привет от гор, где снега и холод, от далекого Алая, со становища Курбанджан Датхо, от потерявшего имя, от бедняка, в чьих пальцах отрада жизни — калам.
Спешу Вас уведомить о событиях, свершившихся волею всевышнего, после отъезда услады сердца моего — друга и господина.
Через пять дней после того, как я увидел на Самаркандской тропе спину моей луны, когда было мною выпито три турсука лучшего кумыса, когда пришла к концу разборка первого сундука с документами, сквозь стенки юрты я услышал шум и приветственные возгласы в стойбище досточтимой Датхо. Это прибыл главный лекарь, преуспевавший при дворе Худоярхана Кокандского, — когда солнце славы этого государя еще стояло над горизонтом, — некий Хаким-Кукнар. С ним же прибыли для пития кумыса на Алае старик, бывший мирзою у вышеупомянутого хана по имени Саттыбай сын Ракибая, а также некий ханабадский манап Арзыкул Пансат. Они прибыли сильно навеселе и были с подобающими почестями приняты и обласканы Датхо. Сыновья Датхо находились тут же, и внуки ее держали стремя гостей.
В честь гостей зарезали жеребят, принесли трехдневный кумыс и бузу: долго не замирали песни певцов, и молодые голоса их вместе с мелодиями музыкантов вызывали снежные лавины в окрестных горах; веселье и смех гостей лились подобно водопадам Кызыл су и не замолкали ни на мгновенье, так что даже чтение документов пришлось прервать, и ваш ничтожный слуга пошел к реке, чтобы любоваться восходящим из-за серебряных круч молодым месяцем.
Довольно долго катыб ваш бродил у реки, пока голоса пирующих не смолкли и сокол сна не опустился на перчатку ночи. Тогда гости предались отдыху.
Перед утром отважные оседлали коней и во главе с сыном Курбанджан Датхо Камчибеком, разгорячив своих Дуль-Дулей, пошли по направлению к Иркештаму, как мне объяснили, по делу большому и опасному. А гости их, переспав, втихомолку из стойбища скрылись, говорят, в сторону Исфары и Соха.
Через день прискакал в стойбище вестник тревоги и печали: разнесся слух, что через перевал Белеули ночью из Кашгара шел караван в сопровождении стаи обученных волков. Караван этот принадлежал Хакиму-Кукнару и вез большой запас товарного опия. Пограничная стража задержала караван возле перевала. Завязалась перестрелка. Три стражника попались в руки караванщиков и были задушены, остальные побиты камнями и порваны волками. Но откуда-то появившийся отряд пограничной стражи окружил караван, всех караванщиков взял в плен, перестрелял волков, опий же под надежной охраной переправил в Гульчу. Туда же отвели и пленных.
Вы не поверите тому, что будет написано дальше! Главным виновником всего этого дела оказался огнеокий сын Курбанджан Датхо Камчибек да его приятель и подручный Палванбай — внук Датхо от сына ее Абдуллабека, сбежавшего в Афган. Здесь же был задержан второй ее внук Мирза Фаяс, сын ее Махмудбек и маленький сын Камчибека Арсланбек. Все они пойманы с поличным и всем им грозит суд и возмездие. Курбанджан Датхо обезумела от горя, рвет на себе волосы и проклинает день, когда родилась на свет. Истинно:
«Для того ли человек имеет душевное величие, чтобы видеть униженными свои дела и низменными поступки своих потомков?»
Да простит мне всевышний эту маленькую стихотворную мудрость! Дела господа нашего, поистине, удивительны.
Что же касается вашего смиренного, то он до рокового дня благополучно здравствовал и, подобно беззаботному барану, тучнел на пастбищах, с удовольствием отмечая, что и на здешнем небосклоне светят звезды.
Однако меч судьбы висит над головою каждого, и барабан несчастья ударил рядом».
— Плохо, — сказал Вяткин, дочитав письмо. — Их судить будут. За такие дела, как контрабанда наркотиков и убийство стражи, полагается военный суд!
— Я думаю, что Курбанджан Датхо не даст их осудить, — философически заявил Эгам-ходжа. — Их выкрадут и уведут за границу. Вспомните, Алай во все времена укрывал беглых. Неужели Датхо для своих детей поскупится? Да она сама, вероятно, не прочь перекочевать в Афган или еще куда-нибудь подальше. Это же не женщина, а…
— Это все, конечно, так, Эгам-ходжа. Однако и наши люди непросты! Благородны, великодушны, но не просты. Ну, поживем-увидим. — Он потянул к себе халат, Эгам-ходжа повернулся к столу.
— Вот мы с вами вчера сделали приобретение, — смеялся Вяткин, — гляди, все легенды, и ваши, и мои, говорят о каком-то Доме увеселений. А на самом деле это — мавзолей.
— Йе? — удивился Эгам-ходжа. — А почему же никто не знает этого? Почему же там нет и следов захоронения?
— Предстоит разыскать. Будут и склепы, будут и погребения, любезный друг. Отыщутся и останки жасминноликих и кипарисовостанных красавиц, и добродетельных жен и дочерей досточтимых султанов и ханов. И, как открыватели новой земли, мы уже видим ее на горизонте, нам ясны контуры ее, хотя она еще кажется нам фантомом, миражом.
