— В доме этого негодяя я нашел тешу моего сына, — объяснил Тегермонташ. — Я отрубил ему голову…
Пришел Эгам-ходжа. Похудевший, осунувшийся, грустный.
— Плохо, Василь-ака. Торговля древностями больше не кормит! Многие, как вы знаете, еще в прошлом году закрыли свои лавки — кто шелк теперь ткет, кто халву делает. Эсам-ходжа уже месяц как уехал в Джизак. Он подрядился мардикером к баю Худайдод Акраму. У Худайдода Акрама под посевами двести с лишним танапов земли. Частью земля у него возле города, частью — в горах. Эсам берется обработать ту землю, что в горах.
— Из четверти урожая?
— Из половины. А ту, возле города, буду обрабатывать я, из трети. Бахча да кукуруза.
— Так это же невыгодная работа, джура.
— Что поделаешь? Кроме того… меня туда посылают.
— Политикой все занимаешься?
— Занимаюсь. Как можно не заниматься? Такая жизнь! — Он махнул рукою, — А вы, Василь-ака, разве не занимаетесь? Разве ваш музей и вся ваша жизнь совпадают с направлением пути царского правительства? На наш взгляд, это и есть настоящая политика. Я тоже так хочу. Поеду в Джизак, соберу беднейшую часть населения в группу, свяжемся с рабочими железной дороги…
Эгам-ходжа встал, перевязал потуже бельбаг. Василий Лаврентьевич отпер несгораемый сундук, вынул пятидесятирублевку, подал другу:
— Вот, возьми, джура. Потом отдашь.
— Спасибо, Василь-ака.
— И помни: у тебя — семья. Не увлекайся там очень! Понял меня?
Эгам-ходжа улыбнулся милой своей улыбкой. Проводив друга, Василий Лаврентьевич вернулся к своим черепкам и позеленевшим монетам, но дело сегодня почему-то не шло. Его одолевали сомнения. Ему стало неуютно в каменном замке науки. Волны современности, как море, бились о стены, обдавали душу брызгами и пеной, пьянили грозой, зажигали в небе радугу открытий. Волны современности окатывали с головы до ног, пробирали до костей, холодили сердце. В последнее время все чаще приходилось задумываться о судьбах Туркестана, да и о судьбе России вообще.
Если еще сорок лет тому назад крестьянин, отец Василия Лаврентьевича, обрабатывая и засевая две десятины земли, имея пару лошадей и корову, мог содержать семью из шести человек, то теперь таким хозяйством не обойтись. Если раньше казак Лаврентий Вяткин был способен учить своих сыновей в городском училище, а потом и в учительской семинарии, то теперь со своими двумя десятинами он не смог бы дать детям даже начальное образование. Да и прокормить их не смог бы. Не может в наши дни кормиться и устоз, выделывающий каменные жернова, хотя семья его на протяжении столетий жила этим ремеслом, И пришлось Таш-Ходже поступить на службу в музей. Нет, не от добра идут старики в сторожа. Позакрывали свои лавки ювелиры. Зато все больше и больше открывается лавок с ситцами Цинделя и Морозова. Множество магазинчиков с чаем, сахаром, кондитерскими изделиями, булочных, квасных. Край меняется, скудеет. По какой причине?
«Разбрюзжался! — ругал себя Вяткин. — А какое у тебя право ворчать? Что ты сделал для России? Что сделал для Туркестана?..»
Он взял книжку Герцена, перелистал. «Из мира истории двери отворяются прямо в деятельность, в собственное участие в современных вопросах». Вяткин побледнел. Эгам-ходжа не читал Герцена. Но разве он не сказал давеча почти то же самое?
Вяткин взволнованно перевел дух. Он делает то, что умеет. И делает не хуже других. Разве не служит он этим народу?
Медленно у Василия Лаврентьевича движется работа над книгой «Памятники Самарканда». Все время что-нибудь случается и выбивает из колеи. А книга эта — детище не только его ума и знаний, но и души. О каждом из памятников Вяткину хочется рассказать то, что он прочел в книгах, узнал от народа, почувствовал сердцем. Хочется передать не только сухие факты, но и тот флер большой поэзии, который окутывает самаркандские руины, сообщает им романтическое настроение.
То, что он задумал написать, не только история, но и литература и искусствознание. Погружаясь в эту работу, Василий Лаврентьевич еще и еще раз осознавал, что он не может расстаться и никогда не расстанется с этим странным городом, с его высоким обаянием, где надо всеми чертами тусклой провинциальности довлеет царство смерти и красоты. С возрастом он все больше вживался в прелесть этих красок, в гармонию архитектурных форм, в разнообразие стилей, материалов, минаретов, арок, куполов, декора, художественных эффектов.
«Вот несравненная реликвия великой эпохи мирового завоевателя Тамерлана. Колоссальный голубой купол мечети величественно поднимается в царство вечной лазури и два многогранных минарета, как две протянутых для молитвы руки, обращены в небесную высь. Мусульманские поэты сравнивали их с перстами, указывающими в недосягаемые пределы абсолютной истины и правды, куда должны быть устремлены надежды и помыслы людей… Пять веков прошло с тех пор, как персидский художественный вкус и тюркский военный гений, соединившись, оставили нам в наследие чудеснейшие из своих произведений. Грозные волны народов-завоевателей в буре войны прокатывались по Средней Азии из конца в конец… Ни пламя войны, ни железо оружия не коснулись ее стен, внутри которых нет плена земной власти. И два перста ее по-прежнему указывали утешение в небесах обиженным и — грозно — гнев «господина миров» обидчикам.
Но то, на что не решались самые ужасные завоеватели, несшие кровавые злодеяния и варварство, безжалостно совершила стихия. Мусульманские поэты, люди пылкой фантазии и рискованных метафор, уверяют, что тот чудовищный вол, на рогах которого покоится земля, был обеспокоен постройкой Тамерланом соборной мечети. Ведь громада здания нарушила равновесие земли, и вол-земледержец стал перемещать землю с одного рога на другой, чтобы придать ей устойчивое положение на своих рогах. Это вызвало землетрясения. Ряд землетрясений на протяжении веков — и вот царственный собор обратился в руины…»
Василий Лаврентьевич улыбался, представляя себе обеспокоенного постройкою мечети быка, перекидывающего на рогах землю.
Пришел мрачный Таш-Ходжа, принес музейную почту. Вяткин с удовольствием распечатал письмо от Бартольда. Василий Владимирович сообщал, что Комитету для изучения Средней и Восточной Азии он доложил просьбу Василия Лаврентьевича о дополнительной сумме на раскопки обсерватории Мирзы Улугбека и что для этой цели Комитетом отпущено двести рублей.
Глава VI
В небе плыли караваны облаков, голубое небо день ото дня становилось горячее. Холмы у подножия Чупан-ата покрылись шелком зеленых трав, пестрели полянами маков, в воздухе летал пух тополей. Начиналось лето.
Получив от Бартольда двести рублей, Василий Лаврентьевич принялся за постройку кирпичного свода над траншеей. Спроектировал свод Кастальский, конечно же, бесплатно. Кое-какие материалы подбросил Петровский, конечно, тоже бесплатно!
«Свод получился довольно удачный, — думал Вяткин. — Где бы еще раздобыть денег и укрепить свод в Гур-Эмире? Склеп может вот-вот… даже страшно себе это представить! Мастер Усто Пулад из Бухары сейчас в Самарканде».
…Мраморный белый пол. Желтоватый мрамор надгробий. Там, наверху, в мавзолее, надгробия парадные. У амира Тимура — полупрозрачное черно-зеленое, из восточно-туркестанского нефрита. Его привез в виде двух кусков Мирза Улугбек. Куски распилили, как полагается, и пригнали друг к другу. Полированную поверхность гигантской призмы украсили резьбой, орнаментами, символическими изречениями. Здесь, в склепе, плиты, испещренные надписями, прикрывают могильные углубления. Никто еще ни разу не смел коснуться захоронения грозного завоевателя. В Самарканде верили, что дух Тимура могущественен и грозен. По ночам на Рухабаде жутко: в полночь несутся из склепа вздохи и стоны, в усыпальнице бродят синие тени, сотканные из тумана, на карнизах повисают бунчуки и знамена покоренных стран, в нишах и арках теснятся души умерших, и шорох крыльев могильных ангелов слышен далеко по ночной округе…
