— Я готов быть вам полезным, — обрадовался Вяткин. — Быть может, вы хотели бы получить некоторые разъяснения? У меня, кстати, с собою схематический план городища, и я пытаюсь заново проследить и нанести на этот чертеж контуры древних стен.

Дудин, в противоположность Бартольду, был красив, молод, широк в плечах, статен. Но печать угрюмости на лице, неулыбчивость, даже нелюдимость настораживали собеседника и проводили черту между ним и незнакомым человеком. Вяткину, который и сам-то, в силу своей самоуглубленности, не отличался излишней общительностью, Дудин понравился сразу.

Василий Лаврентьевич медленно вел по Афрасиабу своих богом посланных гостей; где находил нужным, неназойливо и сдержанно давал объяснения. Но вскоре он понял, что это — необычная экскурсия. Экскурсант его, Василий Владимирович Бартольд, словно бывал здесь до этого много раз. А уж об истории городища знал столько, что Василий Лаврентьевич диву давался и признавал в глубине души, что магистрант Петербургского университета знает во сто крат больше него, столько труда и сил потратившего на собирание отрывочных сведений и справок. Вяткин не успевал записывать ссылки на исторические источники, которые Бартольд цитировал с поразительной легкостью.

А тот шел, переваливаясь в узконосых городских ботинках, и прерывисто, со свистом, дышал.

К концу дня, подкрепившись у ручья, они двинулись к городу вдоль Оби-Машад. Здесь-то все и случилось. Бартольд подвернул ногу, застонал и опустился на землю. Идти он не мог. Опускались стремительные самаркандские сумерки, а боль в ноге расходилась все больше и больше; ждать, что это пройдет, было бесполезно. Болели уже бедро и голень… Тогда Василий Лаврентьевич и Дудин сплели руки, усадили Бартольда и осторожно понесли.

Сколько времени длилось это возвращение — никто из них, пожалуй, не смог бы сказать, для всех оно было одинаково мучительно и трудно. Но шли они долго, Бартольд временами терял сознание, а они все шли и шли, сжимая друг другу взмокшие руки, напряженные и до предела усталые.

На аптечных часах время подходило уже к одиннадцати, когда они оказались в городе и опустили Василия Владимировича на скамейку старогородской аптеки Айстеттена. Из-за прилавка вышла к больному девушка-фармацевт в белом халатике. В свете керосиновых ламп в витрине аптеки ярко и празднично сверкали сосуды с химикалиями — зеленые, фиолетовые, желтые. На каждом таком шаре надпись — «Аптека Д. Айстеттена». Девушка наклонилась к больному и потрогала пульс; Бартольд открыл глаза, повел взглядом, тихонько застонал.

— Это у меня бывает, — слабо пошевелил он губами, — повторный вывих. Врача бы, хирурга.

— Сейчас! — девушка подошла к телефону и крутнула черную ручку массивного аппарата.

— Центральная станция? — попросила она неожиданно властным контральто. — Барышня, прошу вас квартиру доктора Ильинского.

Поговорив с врачом, девица повесила трубку и пошла за стойку. Вскоре у подъезда аптеки остановилась коляска доктора. Молодой блондин, доктор Ильинский, снисходительно выслушал фармацевтку и попросил перенести больного в экипаж. Дудин и Вяткин опустили Бартольда на кожаные подушки коляски, Дудин примостился рядом, Ильинский сел на скамейку спиной к кучеру, и коляска умчалась. Они уехали в гостиницу «Ориенталь», где остановились Бартольд и Дудин.

Повинуясь внутреннему голосу, Василий Лаврентьевич вернулся в аптеку. За прилавком стояла все та же красивая смуглая девушка с пышными волосами. Кружевное жабо изящно выбивалось из-под белого накрахмаленного халата; черные глаза на почти безбровом лице строго, но как-то по-детски, смотрели на Вяткина. Лиза?

— Это вы, Елизавета Афанасьевна? — изменившимся голосом спросил Вяткин.

— Наконец-таки признали. Да. Я. Это я, из-за которой вы перестали ходить к Кириллу Ивановичу.

— То есть как же это перестал ходить?

— Да уж вот так. Как я приехала, так вы и не ходите.

Вяткин был донельзя удивлен.

— Что вы, что вы! Да я не потому, я просто очень занят был, вот и…

— Заняты там или не заняты, даже в день рождения Кирилла Иваныча не заглянули…

Лиза сняла халат, стала собираться домой. Она оказалась в темной облегающей юбке и тонкой, из шелка в мелких цветочках, кофточке с пышными рукавами и кружевными оборками.

Кликнув сторожа, она что-то сказала ему, чем-то распорядилась и пошла к двери.

— Елизавета Афанасьевна! — спохватился Вяткин. — Можно, я провожу вас, ведь еще не поздно нам помириться?

Лиза согласно кивнула.

Квартал Заргарон — место особенное.

Люди на этой улице тоже были особенными. Мастера, одетые в недорогие одежды, юноши — ученики со сдержанными манерами, полные скромной почтительности, женщины с красивыми руками, протянутыми к драгоценностям, — все здесь дышало вдохновением, артистичностью, изяществом.

Василий Лаврентьевич жил на этой улице. На ней же находилась и русско-туземная школа, в которой он еще недавно работал, так что даже и после его перехода в Областное Правление его продолжали здесь называть учителем.

Расстаться с Заргароном он не мог. Для него стало потребностью каждое утро любоваться красотой, которая сквозила отовсюду: и в рассыпанных по золотистой циновке лепестках алой розы, и в тонких старинных миниатюрах, выставленных для продажи в лавках букинистов, и в мужественном, прямо-таки медальном, лице его друга Эгама-ходжи. Казалось, отними у него хоть малую часть этого звонкоголосого и красочного счастья — и он затоскует, он не найдет себе места на свете.

Ежедневно вместе с Вяткиным волшебную улицу видели и другие люди, но только один Бартольд был способен, — так думал Василий Лаврентьевич, — так же тонко и проникновенно чувствовать прелесть этой земли, культуры, так же на равных разделять ее с местными учеными и художниками.

С наступлением жары друзья настояли, чтобы Бартольд перебрался из пыльной раскаленной гостиницы в Заргарон. Нога у профессора все еще болела, и он предоставил ведение раскопок Василию Лаврентьевичу, что тот с большим удовольствием и делал.

Обложившись восточными рукописями, Бартольд лежал под виноградником Абу-Саида Магзума. А по вечерам здесь же, под лозами, встречались друзья.

Особенно много разговоров было всегда о Тимуре и тимуридах, о суфии Ходже-Ахраре, об обсерватории Улугбека, о его библиотеке, учениках, сыновьях. Речь шла и о самозваных читральских тимуридах, которые незадолго перед тем, после Самарканда посетив Ташкент, покинули Туркестан. Но наибольшее любопытство всем внушала личность Улугбека.

— Хорошо бы вплотную заняться Улугбеком, — заметил в одну из бесед Василий Лаврентьевич. — Меня, например, всегда занимала мысль, являлся ли Улугбек продолжателем дела Тимура, или — наоборот? Это у Пушкина — «Тень Грозного меня усыновила»…

— Нет, — мечтательно произнес Бартольд, — меня увлекает не столько преемственность дела Тимура, сколько сама эпоха, в которую народ возвел эти великолепные здания, создал прекрасные книги, поэмы, живопись, музыку, науку. Поймите, и науку! Более высокую, чем в других странах Запада и Востока. Меня интересует время. Я бы и книгу назвал «Улугбек и его время». Оттого, что Тимур привез в свою столицу ковры, драгоценности, книги, множество рабов, тех, кто читал книги и писал их, делал оружие и строил здания, — словом, тех, кто создал этот расцвет, — уровень развития его государства ни на йоту не повысился.

— Это очень правильно, — заметил Абу-Саид, — ведь простые люди, народ, не стали знать больше оттого, что Тимур построил башню и запер там привезенные книги.

Утром следующего дня Василий Лаврентьевич в проеме калитки увидел Эгама-ходжу с маленьким хурджуном и кетменем.

— Я прошу разрешения идти сегодня на Афрасиаб вместе с вами, — сказал он и приложил руку к сердцу. Друзья наскоро собрались и направились по ташкентской дороге на «свои» холмы. Выйдя за город, Эгам-ходжа приступил к делу:

— Меня к вам послали, Василь-ака, старейшины цеха ювелиров. На нашу голову надвинулась беда. Большая беда! Хотят отобрать то, что искони принадлежало отцам, дедам и прадедам — улицу Заргарон.