— Каким это образом? — поразился Вяткин.

— Очень просто. Вы, вероятно, знаете большой караван-сарай кары Хамида?

— Знаю, конечно: тот, в котором помешается лавка индийского купца Фазали Махмуда и двух китайцев, которые совсем не китайцы, а кашгарцы.

— Именно. Так вот, кары Хамидбай старый свой караван-сарай продает, решил построить новый. Жена этого богача, третья его жена, — дочь кокандского Худоярхана. Они сумеют найти ходы и выходы. Договорились с русскими начальниками о покупке земли позади медресе Улугбека. Таким образом, вся левая часть квартала Заргарон окажется во владении дочери Худоярхана, а правая снесется под новую улицу. А мы… — Он махнул рукой.

— Этого не будет, — спокойно сказал Вяткин.

— Помогите, Василь-ака! Вы нам родной человек, вы не дадите нас в обиду.

— Хорошо бы найти документы, подтверждающие право ювелиров на землю их квартала.

— Эх! Где их найдешь?

— Поищем…

Василий Лаврентьевич вынул планшет, рулетку. Судя по всему, некогда у Афрасиаба было около десятка городских стен; разобраться в ходе каждой из них было не так-то просто. Одних сторожевых башен оказалась целая прорва, обнаруживались еще какие-то пристенные пристройки. Уже одно это могло бы составить предмет магистерской диссертации. Но не в том было дело! Вяткин хотел выполнить просьбу Бартольда и тщательно разобраться во всей путанице охранных сооружений.

К осени Василий Лаврентьевич получил чин и вместе с ним должность, которая позволяла ему заведовать библиотекой и музеем искусства и древностей при Самаркандском областном статистическом комитете. Музей размешался в маленькой пристройке военной Георгиевской церкви, носил характер дилетантских собраний из предметов этнографии, археологии, искусства и ремесла, коллекций натуралистов и охотников Туркестана. Надо было приводить его в порядок, обрабатывать и составлять коллекции, делать экспозиции и выставки…

Утро начиналось для Василия Лаврентьевича с посещения Областного Правления. Он обязан был являться пред светлые очи начальства, которое ежедневно диктовало ему занятия: вести экскурсию по городу, если таковая предвиделась, или работать этот день в музее. Или же, если не было других дел, не заходя в Земельно-податное управление, где начальник был на этот счет предварен вышестоящими, копаться, сколько его душе угодно, в старинных документах, работа с которыми теперь получила четко осмысленную цель: обнаружить бумаги, подтверждающие право ювелиров на землю квартала Заргарон.

И Василий Лаврентьевич упивался чтением документов. Он раскладывал их по коробкам, систематизировал и подшивал, вероятно, более тщательно, чем это делали самые прилежные служащие кушбеги[4] прошлых времен. Мог он также проводить часы и дни за раскладыванием черепков и монет с Афрасиаба.

Разбор коллекций — самая кропотливая, но и самая интересная работа в музеях. Археолог увлекается определением так же, если не больше, чем самим поиском. Удовольствие кабинетного поиска совершенно поглощает ученого, и он проводит вторую половину года, нисколько не стремясь к новому собирательству. Он роется в книгах, сравнивает свои находки с чужими, мечтает об экспозициях найденного, надеется на интерес зрителя к его маленькому, но такому радостному открытию.

Музей Самарканда начал свое существование с выступления в печати опального капитана Эварницкого, большого энтузиаста музейного дела и создателя знаменитого этнографического музея на Полтавщине, Любитель старины, просвещенный человек, Эварницкий имел четкое представление о ценности древней среднеазиатской культуры и о большом интересе, который она может вызвать у просвещенного человечества. Своеобразие изобразительного и прикладного искусства, архитектуры, этнографии, литературы — все, по его мнению, следовало сберечь и уж, во всяком случае, не дать вывезти зарубежным антиквариям за границу. Особенно, он считал, это важно в таком историческом городе, как Самарканд.

Средств, естественно, сразу на открытие музея выделить не могли. Но интеллигенция Туркестана горячо откликнулась на статью Эварницкого и начала добровольные пожертвования. Вдова генерала Рокотова, застреленного английскими эмиссарами во время объезда кушкинской границы, подарила музею сорок предметов. Металлическое оружие: мечи, секиры, щиты, колчаны для стрел, кольчуги, поножи и поручни местных рыцарей, снаряжение воинов: котел, игольник с иголками, деревянные вбок изогнутые ложки (кашик), кувшинчики для омовений в походе; особое место в этом собрании занимали стрелы и луки монголов, сохранившиеся в народе и в свое время приобретенные генералом. Похоронив мужа, она уезжала, везти с собою такие тяжелые вещи ей оказалось не под силу, ездили в то время на арбах и в тарантасах. Случай дал ей возможность красиво расстаться с коллекцией.

Ее примеру последовали другие. Понесли книги, гравюры, чучела птиц, ювелирные изделия, ткани, вышивки, — словом, пестрый поток инвентарных номеров, из которых никакой экспозиции не придумать самой гениальной голове самого выдающегося экспозитора на свете. Потом наступило затишье. И уже после стали поступать вещи от знатоков.

— Катта-Курган? Недалеко! Посылает незнакомый человек, военный инженер, некто Кастальский Борис Николаевич. Что там такое? — Вяткин вытаскивает гвозди, крышка ящика отскакивает. Упакованные в бумагу, лежат нежные резные камни. Драгоценное собрание инталий и глиптики. Геммы на жадеите, агате, сердолике, раковинах, маленький оникс, опять — жадеит. Нефрит. Камеи из сердолика, коралла, бирюзы, ляпис-лазури; печати из яшмы, базальта, нефрита, бусы из яшмы, яшмовая пластинка — пейзаж: закат в горах; еще пластинка из какого-то странного, — Вяткин не знает, какого, — камня — пейзаж: море и над ним — птица. Вот медальон: ляпис-лазурь в тонкой золотой рамочке и голова мальчика. Эллада? Индия? — опыт еще не так велик. Не разбирает пока еще стилей молодой, Вяткин. Ясно только, что все это — местное. Туркестанское. И, видимо, эпохи Кушанов. Домусульманское искусство, особенно интересное Василию Лаврентьевичу в связи с его занятиями Афрасиабом. На дне посылки рядком уложены статуэтки из обожженной глины. Неглазурованная, цвета смуглой кожи, терракота. Великолепные вещи! И как же надо любить свой край, свой Туркестан, чтобы вот так, от своего скудного жалования безвестного инженера, обывателя захолустного городишки, взять и подарить музею столько подлинных драгоценностей! Это — не жест отъезжающей генеральши. Это благородство души, другая категория дарителей.

Василий Лаврентьевич осторожно вынул из ящика вещи, развернул бумагу и рассмотрел скульптурку. Кто она, эта смуглянка? Эллинка? Индуска? Тюрчанка древних эпох? Портрет. Но чей?.. Знакомый овал лица, высокий, чуть инфантильный лоб, характерный разрез к вискам приподнятых глаз, зачесанные кверху легкие, как пух, локоны. Маленький рот, как говорят на Востоке, «тесный для пары миндалей». Чуть намеченные мастером, легкие «рафаэлевские» брови, вообще весь облик от раннего итальянского возрождения. Ботичелли!.. И низкий бархатистый голос. Лиза… Лиза…

— Чертовщина, — ворчал Вяткин, переобуваясь в походные сапоги. Чиновничья дочка, капризна и глупа. Зачем она ему? Он ушел в науку, углубился в дебри старых документов, и столетия отделили его от всех сует на свете. Книги, черепки, камни, старые могильники, древние постройки — вот его стихия.

Лизу Васильковскую Вяткин знал еще с семинарских лет. Семья мелкого чиновника Афанасия Васильковского жила по соседству с учительской семинарией, где тот служил в качестве делопроизводителя. Мать многочисленного семейства умерла где-то в Малороссии, и в доме почти без присмотра резвились четыре молоденькие дочки и два подростка-сына. За хозяйку управлялась старшая из девушек, начинающая учительница приходской школы Оленька. Две другие девочки оканчивали прогимназию, а младшая, Лизанька, гимназию.

Если бы не женитьба ближайшего друга Василия Лаврентьевича — Кирши Иванова на Анночке Васильковской, Вяткин никогда бы о Лизаньке и не вспомнил. И вот поди ж ты…