Василий Лаврентьевич любовался далью, прозрачностью воздуха, — отсюда открывался чарующий вид на горы с перевалом Тахта-Карача, через который во все времена проходил путь в долину Кашкадарьи; перевал отчетливо вычерчивал в воздухе светлую линию блестящего на солнце снега. К западу лежал Самарканд со всеми его архитектурными памятниками, которые были видны и во времена Мирзы Улугбека: голубой купол Биби-ханым, скрытый флером весеннего голубого пара, Гур-Эмир, казавшийся отсюда фиолетовым, глиняный купол несравненной формы — Бурхануддин Сагараджи, над могилой известного суфия, главы и покровителя ордена гончаров-кулолей. Все красиво и величественно. Так красиво, что оторваться сразу от панорамы было невозможно.

Вяткин перевел глаза на северную сторону от холма. Там пролегал, присыпанный пылью, как все дороги Туркестана, с непросыхающей грязью и выбоинами, Ташкентский тракт. Он убегал за гору Чупан-ата, перескакивал через Зеравшан и несся дальше, на Джизак, к Сырдарье и Ташкенту. Наконец, Василий Лаврентьевич обернулся к востоку, где, пересекая тракт, протекала речка Оби-Рахмат, улыбнулся: у самой воды, как зайчик, в траве копошился малыш. Босоногий кишлачный мальчуган в ветхом халатике и тюбетейке, с куском лепешки в руке, он внимательно следил за всеми действиями Вяткина.

— Эй, ты кто такой? — крикнул Василий Лаврентьевич.

— Зор-Мухаммед, сын Рустамбай-кула Тегермонташа, ваш покорный слуга.

— Хорошо, покорный слуга. А где ты живешь?

— Около последнего акджуваза — рисовой мельницы на Сиабе.

— А почему ты пришел сюда, Зор-Мухаммед?

— Чтобы видеть дворец Тамерлана, господин мой.

— Здесь, дитя мое, никакого дворца нет.

— Я знаю, что пока еще дворца нет, он еще в земле.

— В земле тоже нет дворца. Дворцы Тимур строил в другом месте.

— Это я тоже хорошо знаю. Здесь в земле лежат развалины обсерватории.

— Кто тебе сказал?

— Тегермонташ, мой уважаемый отец, господин.

Вяткин задумался: если мальчик, которому не больше семи лет от роду, знает все об этой местности, то что же знают взрослые? И почему так долго о ней не прознали исследователи Туркестана? Потому что мы, европейцы, не общаемся с местными жителями и по причине своей спеси и научного высокомерия предпочитаем обращаться к письменным источникам, к научным авторитетам. И не думаем о том, что наши европейские научные авторитеты попросту невежественны в вопросах исторической топографии.

— Друг Зор-Мухаммед, у меня есть к тебе мужская просьба.

«Мужчина» вылез, наконец, из скрывавшей его травы и поднялся на ноги:

— Я вас слушаю, Вазир-ака.

— Вот тебе пять копеек. Пойди к своей маме и принеси мне чайник горячего чая. Но ни один человек не должен знать, кроме нас с тобою, что я работаю здесь, на Тали-Расад. Иначе злой дух не откроет нам тайны этого холма. А когда раскопаем весь холм, мы позовем сюда всех людей, позовем всех твоих друзей и родных, и ты наденешь свой праздничный халат, новую тюбетейку, новые сапоги и всех приведешь сюда и покажешь, какую красоту мы с тобою выкопали из-под земли. А пока никому не говори об этом ничего. Ведь только девчонки да старухи болтают зря языком. Мужчины так не делают. Верно?

— Очень правильно, Вазир-ака! Вы правильно сделали, что предупредили меня, чтобы я молчал. — И он поскакал на прутике за чаем, зажав в кулаке вяткинский пятак. Василий Лаврентьевич тем временем переоделся и взялся за лопату. От краев площадки к центру намечено было прорыть несколько канав. На пути такой узкой канавки обязательно должна была встретиться стенка, если остатки ее сохранились в земле. Вяткин поплевал на руки и начал копать одну из канавок.

Под войлоком травяного покрова лежал слой земли серого цвета, смешанной с битым кирпичом, алебастровой и цементной крошкой, золою костра.

Сантиметр за сантиметром снимал Вяткин землю, канава углублялась медленно, но зримо. Он работал уже часа два, когда, продираясь сквозь кусты, пришел с черным кумганом в руках Зор-Мухаммед. Он деловито поставил кумган, расстелил свой поясной платок, в котором были завязаны две отличных лепешки, горсть сушеного урюка и синяя китайская пиалушка.

Завтракали вместе. Зор аккуратно ел вяткинскую сдобу, а Василий Лаврентьевич с таким же удовольствием испеченные матерью Зора горячие лепешки.

В этой местности Самаркандского округа делают на Сиабских мельницах особую для лепешек муку, в которую прибавляют при размоле немного — а сколько именно, знают только специалисты, и это секрет местных мельниц — чуть поджаренной в котле пшеницы. Мука получается слегка розоватого оттенка, из нее выпекают лепешки с очень толстыми и пышными краями. Такие лепешки в Туркестане называли «самаркандскими». В других местах края их не умеют печь.

За завтраком шла неторопливая беседа.

— Кто еще у вас дома, Зор-Мухаммед?

— У меня есть еще сестра.

— Сколько ей лет?

— Шесть.

— Вот, возьми для своей сестры этот сахар. Как ее зовут?

— Ранохан.

— Хорошее имя. В следующий раз я принесу ей красивую куклу.

Зор-Мухаммед встал, стряхнул в ладонь крошки с платка и отправил их в рот, подпоясался и пошел обихаживать вяткинского коня. Он его напоил, перевязал на новое место с сочной травою, всыпал ему в торбу две пригоршни ячменя. Потом вернулся на площадку, сел и, как петушок, стал разгребать выкопанную землю. Черепки, монетки, бусины, глазурованные обломки кирпича он откладывал в сторону, словом, работал так, будто всю жизнь только этим и занимался.

Вскоре лопатка Вяткина ударилась о кирпичную кладку стены, еще немного погодя натолкнулась на цементный пол.

— Видишь, Зор, это уже стена обсерватории. — И подтвердил: — Определенно стена. Вон какая хорошая кладка, какой раствор использован!

К вечеру Вяткин установил, что это и впрямь стена. И стена чуть изогнутая, словно здание было круглым. Он уже обнажил около сажени кладки и увидел, что снять всю землю одному будет не под силу. Но невозможным не счел.

Распрощавшись с Зор-Мухаммедом, Василий Лаврентьевич уехал домой. Дома он опять почти всю ночь провел за книгами, пытаясь проникнуть во все подробности описаний и самого Мирзы Улугбека, как царя и человека, и в особенности — основного детища его, обсерватории. Бабур писал:

Ну, что ж, — это уже кое-что…

— Васичка, — шепотом сквозь сон сказала Лиза, — приходил сегодня утром этот Таджиддин-хаким, что ли, у которого ты купил бумагу на Ишрат-хону. Говорит, чтобы ты похлопотал за Эгама-ходжу. А то его судить собираются за связь с Сажинской подпольной типографией.

— Какой еще типографией? — удивился Вяткин.

— Да ведь закрыли на днях газету «Самарканд». Находилась она, ты знаешь, в квартире редактора ее, Позднякова Павла Вениаминовича. Квартира у него из шести комнат. В трех он жил с семьей, в трех помещалась редакция. Ну, и хозяином типографии тоже был Поздняков. Сам он, конечно, по себе ничего не делал, издатель-то Морозов. Но все-таки все происходило у него в квартире, его и забрали.

…Когда разрушена была обсерватория, мы знаем. Но кем она разрушена? Бартольд считает, что это сделали с ведома сына Улугбека Абдуллатифа дервиши ордена Нахшбандия, с которыми Абдуллатиф был связан преступными замыслами убийства отца и захвата власти в Мавераннахре. По его убеждению, во главе всего дела стоял шейх-уль-ислам Самарканда Ходжа-Ахрар. Но в это трудно поверить! Дервиши могли сжечь книги из медресе на Регистане. Могли убить отдельных представителей науки, застигнув их в окрестностях обсерватории, где те жили. Они могли гоняться за самим Мирзою Улугбеком и участвовать в его осуждении по правилам шариата. Но вряд ли она, эта нищенствующая братия, отважилась бы разрушить и сжечь монументальное здание, дорогое и роскошное, принадлежавшее не только Мирзе Улугбеку, но, по праву наследования, и сыну его Мирзе Абдуллатифу, человеку, который тоже не чужд был математических увлечений и тоже занимался астрономией, как и другие внуки и правнуки Тимура.