Наездница пришпорила Шеллу и взлетела на холм Тали-Расад.
Василий Лаврентьевич уже принимался за работу. Он достал припрятанное с вечера ведро с инструментами, попробовал острие кайла, не затупилось ли о скальный грунт. Увидев Елену, опустил в ведерко кайло и поднялся ей навстречу.
— Я очень рад, Аленушка.
— С добрым утром, — она протянула ему руку, словно ожидая, что он поцелует теплую ладонь. Но он то ли не догадался, то ли место счел для этого неподходящим. «Увалень, — подумала Елена, — ничего, со временем образуется». Самодовольство мелькнуло на ее лице.
— Вы совсем пропали! Вас приходится разыскивать.
— Я несколько раз была в нашей мечети, но вы, как видно, теперь молитесь другим богам? И бываете только здесь?
— Да. Вы правы, здесь, как видно, некогда могло быть зороастрийское святилище. Место именно такое. Я вот тут копаюсь один, поэтому исчезаю надолго. Но это очень интересно.
— Что же тут интересного, в старом холме?
Василий Лаврентьевич задумался. Он боялся преждевременно говорить о своих поисках: разрешения-то на раскопки у него не было. Пусть Елена — свой человек, он вообще никому еще не говорил о своей работе на Тали-Расад.
— Холм, конечно, ничем не примечателен внешне, — замялся Вяткин, — но здесь и до меня находили монеты, интересную китайскую керамику; кроме того, у холма любопытная документация.
— Интересно, — пропела Елена. — Что же это за документация?
— Вряд ли вам любопытно.
— Ну, отчего же? Вот, например, я вижу там, в земле, торчащую монету. Может быть, ее держал в руках исторический грабитель, зарывший здесь свой клад, или, может быть, она лежала на ладони получившего подаяние монаха, или была обронена отдыхавшим на холме воином, или ее положили в длань покойника как плату за переправу через Лету. У меня тоже есть воображение.
А Вяткин смотрел в раскоп, где Елена Петровна якобы видела монету, но ничего не видел и недоуменно глядел на нее.
— Да я шучу, — засмеялась Елена Петровна, — шутка, стилизация в вашем роде, дурачество, словом. Так что же это за холм? Что вы здесь ищете? Серьезно!
— Одно примечательное здание, Аленушка.
— Ну, пусть. Тайна так тайна? Только я так привыкла к вашему обществу, таким обычным для меня стало делиться с вами своими мыслями, что вы мне решительно стали необходимы. Я скучала о вас. Вы не рады?
— Я рад, Аленушка. Рад и видеть вас, и говорить с вами. Мне кажется, это здание должно быть огорожено стеною. Вот так, по кругу. И часть стены я уже, по-видимому, нашел.
— Круглое здание? Минарет какой-то?
— Не минарет. Минаретом, возможно, была вот эта гряда битого кирпича и мусора. А стена огораживала несколько небольших помещений. Вот, глядите, все мои пять траншей упираются в кладку. Расчистка показывает, что стена строилась толщиною в один кирпич и шла она в одном кулаче от откоса холма. Я сегодня хочу попробовать найти радиус окружности, по которой шла стена. Не хотите ли мне помочь?
— Нет, у меня дела. Я не смогу.
— Жаль, — искренне пожалел Василий Лаврентьевич и закрутил развернутую было рулетку. Он заметил, что тон Елены был сухим и чуть раздраженным. Она потянула его за рукав:
— Сядем на минутку.
Они присели на край рваной, но чистой кошмы, брошенной в тени барбарисового (как на кладбище!) куста.
— Я, действительно, очень соскучилась о вас.
Елена Александровна придвинулась к Вяткину, взяла его под руку и прижалась лбом к его плечу. Он сидел совершенно спокойно и пристально вглядывался в стенку вчера вечером выкопанной им траншеи, не делая попыток ни обнять Елену, ни приласкать ее. Она зашептала:
— Ну, что случилось? Почему вы так равнодушны ко мне?
— Что? А-а, да-да, конечно, Аленушка. — И он как ребенка поцеловал ее в висок. Елена протянула руку, чтобы обнять его, но тяжелые косы упали ей на плечи и колени, шпильки рассыпались. Елена подняла руки поправить волосы. Это была вторая ступень ее любовной магии. Она хорошо знала, что когда она поднимает руки, она становится очень красивой и соблазнительной. От нее уже невозможно было отвернуться; красота ее привораживала не только мужчин, но и женщин. Люди смотрели на нее, смотрели… Как видно, античные скульпторы хорошо знали неотразимость такой позы, Елена подсмотрела ее в «Истории искусства» еще в доме своего отца, совсем девочкой, и переняла ее. А Вяткин, словно деревянный, все смотрел на гипнотизирующую его сверкающую в лучах проглянувшего солнца точку в стенке траншеи. Елена поправила волосы и опустила руки на плечи Василия Лаврентьевича. Но он, как бы не заметив этого, поспешно встал, так что слегка отстранил Елену, бросился к раскопу. Перочинным ножом расчистил стенку, вынул медную монету и поднес ее, зеленую от времени, к самым глазам Елены.
— Аленушка, это ваша находка! Это вам повезло…
Елена Александровна гневно вскочила, рванула с шеи золотую цепочку с магическим зеленым ожерельем и кинула на землю:
— Вот, возьмите эту древность тоже! Себе на память.
Она соскользнула с холма, взлетела в седло и поскакала так, что только облачко пыли взвилось вдали на ветру. Но Василий Лаврентьевич этого не видел. Он достал из кармана лупу и принялся рассматривать добытую монету, ворочая ее на ладони так и этак, дуя на нее и любуясь находкой, тер в пальцах, тер о суконные штаны и опять смотрел на надпись с одной и другой стороны, пытаясь прочесть легенду.
А Елена Александровна мчалась вдоль Сиаба в обратный путь, вуаль ее полоскалась на ветру и ветер освежал покрасневшие щеки. Она поняла, что Василий Лаврентьевич Вяткин, интересный собеседник, человек, ценимый ею за силу ума, за оригинальность, с которой он обязанности провинциального мелкого чиновника умел превратить в увлекательную работу большого ученого, — существует в этом качестве отнюдь не ради того, чтобы влюбить в себя обольстительную женщину, много раз терявшую голову Елену Александровну; не для того, чтобы покорить ее, равную себе, образованную, быть может, единственную встреченную им такую вот выдающуюся женщину, — а что он интересен сам по себе, и другим быть не может, потому что весь, без остатка, принадлежит своей науке и вне ее увлечений у него нет.
— Эх, и комаров тут! — удивился Вяткин. — И что они тут делают, мед, что ли, собирают? — Он убил на себе сразу несколько комаров и вылез на берег Оби-Рахмата, катящего родниковые воды среди зарослей цветущей мальвы, мяты и подорожника. У подошвы холма на корточках сидел Абу-Саид Магзум и держал за повод лошадь, щипавшую клевер. Холм был круглый, поросший золотистым дроком, понизу шла кромка битого кирпича, который расторопные кишлачные жители разбирали на свои надобности.
Вяткин говорил Абу-Саиду:
— Мирза Бабур писал об этом месте довольно определенно: «У подножия горы Кухак». Располагал обсерваторию здесь же и ваш достопочтенный предок, историк Абу-Тахир Ходжа. Все знали про обсерваторию. А самой обсерватории — нет. И так будет до тех пор, пока мы с вами не поднимем своими руками весь холм и не обнаружим под ним здания знаменитой «расад».
Каждое утро приезжали друзья сюда еще затемно и выстукивали, как дятлы, холм до полудня. От верхних камней — до кирпичного основания, слежавшегося в плотный подстилающий слой, спаявшийся в единую массу со скальным остовом холма. Час отдыхали и ели хлеб возле чистого арыка Оби-Рахмат. И опять принимались за работу.
Сантиметр за сантиметром, вершок за вершком планировался холм; составленная карта давала возможность представить себе расположение всей обсерватории и построек вспомогательного характера, к ней примыкавших. По какой-то непонятной причине по самому центру холма, вдоль линии север — юг пролегал канал пустоты, четко рассекавший его на две равных части. Что это такое? Словно холм выдолблен и звенит, как пустая тыква каду! Однако холм — Вяткин не сомневался в этом — не был пустым.
С еще большим рвением принялись они за чтение тимуридских документов. О самом Мухаммеде Тарагае и его друге — астрономе Али Кушчи. О Ходже-Ахраре. О Тимуре и его походах, о его семье, сыновьях, внуках и дальних потомках. Были все еще неясны мотивы вражды Улугбека с его сыном Абдуллатифом, мотивы казни Улугбека. По этому поводу Василий Лаврентьевич предпринял целое обстоятельное исследование, изобиловавшее множеством логических построений и умозрительных заключений. Многое в его работе было совершенно новым взглядом на предмет. Все рельефнее становилась фигура Мирзы Улугбека в его представлении. Все четче проступали тени возле его личности, как тучи, они сгущались возле светлого чела астронома. И все яснее определялась преемственность дел Тимура и Улугбека. Казалось странным, что кому-то видится контраст между Тимуром и Улугбеком.
