Раньше Елена Александровна садилась на свою чистокровную кобылу Шеллу и гнала ее вперед, — догоняйте! Так и в девичестве, и после отъезда ее жениха на японскую войну. Загадала: кто догонит! Сперва посчастливилось генералу Лосьеву. Потом Ванюшке. Все казалось ясным в тех случаях. А вот с Вяткиным все совершенно иначе. Она не гонит коня. Не торопит его шаг. Тихо, почти молча, едут они рядом. Два человека. Пыльная ли дорога, с глиняными дувалами по краям, рисовые ли поля с чавкающей тропкой на меже, галечная ли отмель реки с редкими кустами дикой гвоздики под копытами коня — все равно! Только одна мысль: он здесь, он рядом, он со мной.
Они встречались часто, чаще всего здесь, на кладбище, возле развалин мавзолея со странным названием — Дом увеселений. Потом медленно, шагом, бок о бок ехали к Карасу по Пенджикентской дороге, к плотине Рават-и-Ходжа, где на перепадах шумит и ворочает гальку в сипаях Зеравшан. Впереди — отроги красных гор, с осыпями и синими тенями саев. Рядом с ними — зеленые гряды воды, белая пена на прибрежных камнях. Останавливались напоить коней. Василий Лаврентьевич сворачивал из лопушка чашечку и поил Елену чуть горьковатой водой. Пахло полынью. А может, то был аромат отходящей молодости? Радость — с горчинкой. Но все равно — хорошо! Как-то во время прогулки они встретили возвращающихся с пикника и не свернули. Поздоровались чинно и проехали своим порядком.
— Вам известно прошлое этой особы? — спросил на следующий день Вяткина губернатор.
— Да, разумеется, — ответил Василий Лаврентьевич.
— Не было бы скандала, — предостерег его генерал. Вяткин не ответил, только пожал плечами. Прогулки их продолжались. Василий Лаврентьевич и Елена Александровна разговаривали мало, с полуслова, с полунамека понимая друг друга.
— Я иногда думаю, что был бы счастлив, если бы рядом со мною всегда был друг, вот как вы, умный, верный, надежный.
— Вы ошибаетесь во мне. Я бросила трех мужчин. Какая уж тут надежность?! — Она горько засмеялась. — Вы что-то сегодня хмурый сверх обычного и непонятный какой-то. Что-то у вас случилось?
— Жена моя, верно, скоро уйдет от меня. Она — отличная женщина, доложу я вам. А я — так… нечто нелепое. — Он махнул рукой. — Не удивлюсь, если придет конец ее терпению.
Сегодня Вяткин опять видел у подъезда губернаторского дома знакомую коляску. Опять из Ташкента прискакал генерал Арендаренко. Да и Лиза нынче показалась ему задумчивой. Вяткин ревновал, но ни за что, даже сам себе, не признался бы в этом…
И до Вяткина многие пытались разыскать руины обсерватории. Листал рукописи Остроумов — бывший учитель Вяткина по семинарии: драгоценные фолианты, упоминавшие о холме Тали-Расад, побывали в руках Наливкина; энергично пропагандировал на страницах «Туркестанских ведомостей» вакуфные документы востоковед и чиновник особых поручений Ростиславов. Он считал вакуфные документы самым верным источником для историков и востоковедов Туркестанского края. К сожалению, Ростиславов слишком рано умер и оставил не так уж много оригинальных работ.
К холму Тали-Расад внимательно присматривался востоковед Борис Николаевич Кастальский, начальник самаркандской инженерной дистанции, ирригатор и воинский чин. Борис Николаевич собирал рукописи, археологические редкости, и коллекции его — интальи, геммы и камеи, его оссуарии — были известны не только ученым Средней Азии и России, но и за рубежом.
Каждое утро, отправляясь на Зеравшан, Кастальский проезжал по урочищу Нахши-Джехан с холмом Тали-Расад, всматривался в отлогие контуры каменистого гребня со следами каких-то построек, пытался представить, что там может быть…
Но, видно, надо было иметь воображение и археологическое чутье Василия Лаврентьевича, чтобы под полянами маков и тысячелистника рассмотреть остатки некогда полыхавшей здесь жизни, схватки врагов, пожары и сражения мучеников науки и ее озверелых недругов. Остатки изразцового, узорного, с витражами из цветных стекол ажурного здания лежали под слоем глины и битого красного кирпича.
Все его предтечи вчитывались в сообщения Абдарраззака Самарканди, антологии Давлет-шаха, «Бабур-намэ», Мирхонда и Хондемира. Верно, многим собирателям вакуфных грамот попадались на глаза и описания земель, прилежащих к мечетям, медресе, могилам святых, домам для омовений, родовым поместьям, но никто из них не сопоставил фактов так, как это сделал Вяткин.
И вот — успех! Это Василий Лаврентьевич не без удовольствия называл судьбою. Те же Ростиславов, Идаров! Не они ли указывали на наличие в окрестностях урочища Нахши-Джехан большого количества битого кирпича и раскрошенных изразцов, наконец, само название холма, бытовавшее среди местного населения, Тали-Расад, то есть Подножие обсерватории! Неужели это не подсказывает, что именно тут? А открытие сделал все-таки Василий Лаврентьевич, сын казака, солдата, мужика. Но Елене этого не понять. Она — женщина…
Занималось раннее утро хмурого, но еще теплого бабьего лета. Пока погода стояла сухая, Елена Александровна любила проводить в седле эти ранние часы, когда город еще спал, а сады и поля уже славили день.
Вскочив в седло, она миновала еще пышный цветник возле дома, проехала по двору своего завода с горами приготовленных для сушки дынь, мешками сушеного урюка и навесами, под которыми у незатухающих печей день и ночь шла серная обработка винограда для кишмиша.
Мельком взглянув на хозяйство, Елена Александровна объехала с десяток арб с фруктами, выстроившихся у ворот завода, подняла в рысь кобылу и вынеслась на пыльную загородную дорогу, пролегшую по берегу Сиаба. Здесь она придержала Шеллу и поехала шагом, жадно вдыхая влажный утренний воздух с растворенными запахами мокрой листвы, прозрачной, уже по-осеннему холодной воды и пыльной дороги, которая только в Туркестане пахнет совсем по-особенному: весною — пронзительно и сладковато свежей травой и цветами обочин, летом — песком и зноем, зимою — саманом и снегом, дымком кизяка; осенью дорога благоухала мокрой лессовой пылью, спелой джидой тугаев и горькой корой тополей, срубленных в прибрежных рощах Сиаба.
И казалось, именно эта осенняя горечь, разлитая в воздухе, тревожила мысли, будоражила душу.
«Всю жизнь мне твердят, — думала Елена Александровна, — что надо жить, как все люди. Любить только мужа, заботиться только о своей семье, думать только о нарядах, читать исключительно любовные романы и Евангелие, дружить только с дамами своего круга…»
Но люди — разные! И не все могут уложиться в рамки общепринятой нормы. Есть натуры, которым в этих рамках всего слишком много, а есть и такие, — вот как она сама, — которым нужно больше того, что доверху заполняет жизнь обычной женщины. Романы она бросила читать в двадцать лет, сразу же после того, как рассталась с уехавшим на войну женихом и первым мужем.
Жизнь была ярче вымышленных книг о любви, соблазнительней, чем чувственная пригожесть и молодечество безграмотного лоботряса. И убедилась Елена Александровна, что никакая она не грешница, не блудница, не разлучница, не соблазнительница; закинула на книжную полку Евангелие и принялась читать, по совету престарелого поклонника и покровителя винодела Филатова, книжки по философии. Время ее заполнили Ницше и Шопенгауэр, Фрейд и Мережковский. Прекрасная гимнастика ума. Но — только ума. Елена была еще и молодой женщиной. Потребность в чисто женском чувстве к кому-то более сильному умом, более сильному душою, более значительному своей человечностью у нее, конечно же, не угасла.
А он? Чем Елена нравится ему? И чем он сам привлекает ее внимание? Нет, решительно эти отношения с Вяткиным ее занимают больше, чем занимали с кем-нибудь до сих пор! Он — интересный человек.
Шелла споткнулась, и Елена Александровна словно очнулась, растеряв мысли. Клочья тумана белыми полотнищами окутывали красные от ягод заросли боярышника у реки, оседали в спутанных косматых лианах ломоноса, солнце временами прорывалось сквозь тучи, и синие тени ложились на воду Сиаба.
Елена Александровна сняла перчатку и потрогала рукою свой талисман, надетое сегодня утром ожерелье. Это были длинные, почти прозрачные узкие пластинки смарагда. Нанизанные на золотую цепочку, они блестели вокруг шеи, словно крылья сказочных зеленых жуков. Волшебное ожерелье всегда приносило ей удачу в любви.
