Его слова остудили гостя, который скучно заулыбался:

— Нам известно, что насильно мил не будешь. Но мы знаем и то, что наступит час, когда вы сами придете к нам; мы будем ждать этого часа.

— Не дождетесь!

— Не спешите Пархомцев. Уж вы-то — не пророк, не Моисей; И не вам судить, что будет завтра. История выбрала вас, так будьте достойны выбора. — Он извлек из кармана массивные серебряные часы.

— Мне пора.

Часы повернулись на цепочке, стала видной полустертая надпись на выпуклой, с узорчатой каемкой, крышке: «... от..... Киевскому ЧК».

Ростислав впился взглядом в крышку. Где-то он уже слыхал про подобные часы, с такой многозначительной дарственной надписью. Весьма жаль, что незнакомец их так быстро убрал. Крепко озадачил плешивый монстр бывшего учителя...

После обеда тревога Пархомцева усилилась.

Большая стрелка хромого на одну ножку будильника накрыла собой маленькую, показывающую на облезлом циферблате вместо цифры «два» круглую дырочку. Прежде будильник держался большим молодцом. Но годы укорачивают не только человеческие жизни. В схватке со временем отскочила и затерялась в щели задняя ножка бывшего красавца. С потерей устойчивости часы, как говорят китайцы, потеряли и лицо, разбив в одном из падений уже не прозрачное, как прежде, стекло. Тогда же погнулись стрелки. Выправленные потом старческими дрожащим пальцами, они вместо часа стали показывать нечто близкое «норд-норд-ост».

Желая успокоить Наташу, он нашел в себе силы пошутить заглянув в ее мокрое от слез лицо:

— Мне Галкин бара-бир. Однако хорошо, что ты решила уехать. Махнем к моей прабабке. У меня оригина-а-альная прабабка. Перебьемся первые дни у нее, не пропадем.

Он загорелся переездом.

— Обживемся, Натка, милая. Пригласим к себе Мих-Миха. Это злой, но отличнейший мужик. Мих-Мих напишет твой портрет. Потом вызовем Валерика...,

Ее плечи дернулись:

— Не надо его.

— Хм, не надо, так не надо.

Она постаралась смягчить отказ...

— Пьяница он, Валерик. Крученый какой-то. Его и Змеегорыг не любит.

— Потому крученый, что никого не любит. И я бы одурел без твоей любви.

— Абы да кабы во рту росли грибы, — повеселела Наташа. Добавила как можно мягче. — Только пожалуйста не смотри больше так, как вчера. Словно из-под земли.

И она содрогнулась,

Ростислав не нашелся с ответом.

«Они поклялись именем бога — самой страшной клятвой, что тот, кто однажды умер, уже не воскреснет более».

«Дыши огнем, живи огнем,

Пусть правды убоится тайна.

Случайно мы с тобой умрем,

Все остальное не случайно,

Я вижу над твоим крыльцом

Гнездится час твой черной птицей

Не лги, а то умрешь лжецом!

Не убивай, умрешь убийцей!".

«Кешка! Кешка!» — Пес не отзывался.

Характер собаки после чудесного исцеления сделался скверным. Она не признавала своего благодетеля, злобно рычала на Пархомцева, затевала склоки с соседскими псами, скалила зубы на прохожих. Заносчивости так и перла из нее.

Долго искать собаку не пришлось. Кешка лежал, во дворе, в трех шагах от калитки, фосфорически отсвечивая глазами. Приподнятая верхняя губа обнажала белые клыки. Кешка молчал. В широкой ране разбитой головы копошились синие мухи.

А вечером того же дня Ростислава взяли.

Конопатый милицейский чин, широко расставив локти, составлял протокол. Время от времени он морщил покрытый золотисто-бурыми веснушками лоб, отрывался от нудной писанины, выжидательно поглядывая, то на занятого обыском сослуживца, то на ошарашенного, хозяина, в отдалении от которого переминались с ноги на ногу понятые. Одного из понятых, остроносого механика, Пархомцев знал, он не однажды сталкивался с ним у своротка в переулок. Другого, прокуренного до изумления, видел впервые.

Минуты обыска растягивались. Мнилось, что они беззвучно истекали, вытягивались, скользили по полу, нащупывая выход — длинные, как огуречные плети.

Начиная с момента, когда предъявили ордер, Ростислав силился осмыслить, происходящее. Пришли. Сунули под нос ничего не значащую бумажку, и он перестал быть самим собой. Чужие руки копались в его вещах, роняя на пол журналы, выгребая из шкафа белье, а он лишь жался при виде собственных застиранных носков, будто нарочно извлеченных напоказ. Пархомцев было привстал, но вновь упал на стул, наткнувшись на недобрый взгляд конопатого.

Вскоре раздалось задорное «есть!».

Моложавый сотрудник вылез из-за печки.

Пыльная паутина налипла комочками к форменной фуражке, левая сторона мундира пятнилась от сажи.

Черт знает, где он там отыскал сажу? Однако мазки красовались даже не шее обрадованного сыскаря.

«Вот он!». Присутствующие потянулись взглядами к металлическому предмету, извлеченному из паутинного закоулка. Старший представитель правоохраны принял предмет, повертел перед глазами. Конопушки лягушатами запрыгали по его лбу и по щекам — это означало милицейский смех,

— Все верно — калибр 7.62. Стоило ли дальше запираться, Пархомцев?

Заломило голову. Хотелось протянуть руку и сгрести со смеющегося лица мерзких крошечных земноводных, чтобы швырнуть их в разверстую пасть сыскаря.

Ростислав отвернулся от своего мучителя, вгляделся в обводы находки и… застыл. На столе лежал револьвер!

Оружие было пошарпанным, утратившим воронение, незнакомой для него системы. Из развязанного рядом мешочка выкатилось на стол несколько промасленных, снаряженных тупорылыми пулями патронов.

— Но это не мое! — у него пискнуло в горле. Ну, конечно, это чей-то дурацкий розыгрыш. Вроде той истории с письмом. Что, они не понимают? Нет. Нужно просто успокоиться. Сейчас он им все объяснит. Ведь это глупо — искать что-то общее между ним и каким-то допотопным пугачем. Сейчас... Он только соберется с мыслями...

— Где ты прячешь ценности?

— Вы что, очумели? Какие еще ценности?

Гладкорожий милиционер сделал неуловимое движение, осёкся, осторожно покосился на понятых:

— Вот те раз! Козе и то понятно. Где деньги, рыжевье (тьфу!) — золото, то есть? Где колечки, сережки?

Понятые окаменели.

«Во кино!» — остроносый механик был в восторге. Он вытянулся стрункой, покачиваюсь на цыплячьих ногах, сунутых в жесткие джинсы. Участие в столь необычном деле его вдохновляло. Мысленно он продолжал обыск Ростиславовой квартиры: рвал полы, простукивал стены, извлекая новые и новые груды украшений и бриллиантов. Он уже почти любил Пархомцева, благодаря которому хоть на время прервалась тягомотину поселковых будней, вызывающая тошноту даже у местных свиней. Иначе с чего бы они начинали кидаться из конца, в конец улицы, — застревая меж заборных кольев?

Вместе с тем механик был зол на Ростислава. Он чуть не застонал, когда услышал слова конопатого милиционера: «Известно, Пархомцев! что вами захвачено добро на восемьдесят тысяч рублей». От такого кого угодно бросит в пот. Какая же сволочь — этот приезжий! Заявился, сачкует месяц с лишним, крутит бабам мозги, а у самого денег куры не клюют. Да механику хотя бы, половину названной суммы!

Арестованного разобрал дурацкий смех:

— Мои тысячи? Гляньте под подушкой, может и найдете чего? Тут же осекся, похолодел: из-под матраса, вслед за дядиным ножом, про который он и думать забыл, показался увесистый пакет.

Надорванная с конца газета выдавала содержимое. Деньги! Увесистая пачка крупных купюр.

— Ну-у-у, —протянул сыскарь. Делает наивняк, а у самого — целый бандитский склад. Но недолго музыка играла, недолго фраер танцевал... А перышко-то деловое, с секретом.

Подошел к Ростиславу ближе:

— Выкладывай, что в ручке ножа заныкано? Наркота?... Молчишь! Лады. Будет еще у тебя, желание говорить, будет. Все расскажешь.

Но Пархомцев молчал.

Когда арестованного вывели, солнце уже сползло за сопки, убегая багрово-черной тучи. Диск светила обрезался снизу сопкой, а сверху был прижат краем тучи, отчего походил на выбритую до блеска голову, втянутую между плеч.