У забора липли зеваки. Те, кто посмелее, стояли против калитки. Их физиономии в предгрозовом освещении сливались в единую рдяную полосу. Но чем ближе подходил конвоируемый, тем рельефней означались детали лиц, явственней прорисовывались желтые точки любопытства, злорадный металлический блеск и студенистые пятна отвращения в глазах,

На самом выходе Ростислав укололся об усмешку. Придерживая за локоть Светлану, Галкин неприкрыто торжествовал: вызывающе шевелились его мохнатые, высоко поднятые брови.

Горечь хлестнула через край. Ростислав просто давился ею. Ему хотелось, бить и бить подлую, криво ухмыляющуюся рожу, пока ее не изуродует страхом и болью.

Штакетник хрястнул под тяжестью Галкина. На высокой ноте взвыла толпа и расплескалась в стороны. А с другого края улицы тут же заполошно выметнулось «Зарежет!» Но у Ростислава не было оружия. Он хрустел суставами, выкручиваясь из тренированной хватки конвоиров, тянулся к поверженному Галкину.

Еще рывок, и Ростислава подняли. Навалившиеся ломали руки, кто-то перехватил ему горло. Пархомцев запрокинулся; первые холодные капли дождя разбились о его лицо...

Короткий, но свирепый ливень захлестал грунтовку тягучей как сырая резина, грязью. Походило на то, что конопатый служивый не отважился тронуться в ночь. Он решил заночевать вместе с арестованным и хамоватым помощником, в промокшем до маточного грунта станционном поселке, где, попущением начальства и небрежением судьбы не имелось даже мало-мальски приличного отделения.

Участковый, обликом грузинистый еврей, коптился в тоскливой, подобно всем присутственным местам комнатке при сельском Совете, так как поселковый Совет находился далеко от центра, торговых точек и располагался скорее в селе, нежели в поселке. Местные жители, давно притерпелись к подобным обстоятельствам и даже не задумывались над постоянным блужданием административных зданий и ведомственных границ.

Жители совершенно запутались, в смене аббревиатур, наименований и постановлений. Когда-то поселковая граница означалась вымоченным столбом, на вершине которого по праздникам подвешивались либо пара кирзовых сапог, либо бутылка «Пшеничной». Остро нуждающиеся в поименованном товаре карабкались за призом, сдирая при спуске живот о гладкое дерево.

Постепенно исчезали кирзачи, а «Пшеничная» улетучилась за недостатком стеклотары, и столб свалили за ненадобностью. Опрокинутый, он перестал быть порубежной вехой. Вслед за столбом рухнула исторически сложившаяся граница...

Поселково-колхозный рубежи стали плодиться во множестве. Они появлялись, в самых неожиданных местах, делили надвое полосу отчуждения железной дороги, рассекали станционные пути, межевали кучи отбросов и фекалий на свалке... То граница переползала охотный двор, и обрадованная поселковая власть чесала в затылках, не зная, что делать с дюжиной отощавших скотин — отныне подведомственных новой власти. То случалось, что за границей оказывался станционный буфет, отчего путейцы предпринимали демарш и угрожали ответной экспансией. То... Передвижка рубежей умножала власть...

Власть раздергала границы.

При неизменной диспозиции участкового, он ежемесячно переходил из рук в руки. Положение запутывалось окончательно, когда в выборной неразберихе часть депутатов оказывалась в обоих Советах одновременно...

В комнатушке помещались: стол, с кисло отставшей фанеровкой на беременных бумажным хламом тумбах, да тройка стульев. Здесь и состоялся предварительный допрос. Далёкий, впрочем, от взаимопонимания..

Допросчик часто отдувался. Топорщил щеточку усов, могущую

служить влагозащитной полосой, и нахально упирал на «ты».

Значит, сюда ты ехал поездом?

— На верблюде! И не тыкайте, я с вами свиней не пас.

— Верно, не пас. Ни свиней, ни «культтовары» в Куэнге. А насчет «ты» да «вы» не получилось бы" у тебя, как у того хохла: «Шо вы меня тыкаете? Я привелегию маю, сельским писарем служу». «Ну, а я — становой пристав!» «А-а-а! Ну тогда тыкайте, тыкайте».

Следователь повысил голос:

— Проездной билетик сохранил?!

— Ага! В следующий раз, если у меня «отыщут» за печкой какую-нибудь завалящую, гаубицу, я буду в состоянии предъявить билеты даже на метро.

Конопушки сыскаря долезли одна на другую:

— Следующего раза не будет, Пархомцев. А хамить кончай. Ты -человек образованный, как никак учитель. Так пошевели мозгами. Револьвер у тебя нашли? Именно револьвер, не мортиру, и не зенитное орудие. Бо-ольшущая диковина в наше время — твой наган. Редкость.

Он сделал паузу, продолжил с угрозой:

— Но самое интересное: — пульки, выпущенные из твоего нагана, проклюнулись сразу в нескольких местах. И скверно проклюнулись. — Конопатый истязатель вздохнул.

— Вы мне его подкинули! — взвился Ростислав.

— Но-но-но, ты это брось. Не поможет. Ты, наверно, знаешь о бритве Акама?

— Оккама, — механически поправил арестованный. — Принцип Оккама гласит: «Сущности не следует умножать без необходимости». Но причем тут схоласты?

Его прервало перханье начитанного службиста. Тот от души веселился, глядя на арестованного, как на игривого котенка, от которого в очередной раз ускользнул конец дразнящей ленточки.

— Или ты, Пархомцев, псих и тебя надо лечить, либо ты валяешь ваньку.

Посерьезнел. Заговорил быстро, не давая опомниться:

— Зачем убил художника?

— Какого художника? — Ростислав не верил собственным ушам.

— Михаила Михайловича...

— Мих-Миха убили?!

Всему есть предел. Наступил он и для Пархомцева. Конопатый посинел от удушья, бессильный оторвать пальцы арестованного от своего горла. Вбежавшие на шум участковый и гладкорожий милиционер только мешали друг другу.

— Не смейте бить! — Пархомцев прижался в угол. Все плыло перед его глазами, у которых мохнатая пятерня держала квадратик газетного текста.

— Читай, сволочь!

Мелкий шрифт двоился: «Вчера в ... часов вечера выстрелом затылок, убит ... М. М. Убитый в … году привлекался, в качестве диссидента. Прокуратурой… ведется расслёдование».

Удар был страшным. Бедный Мих-Мих! Кому он перешел до рогу в этот раз?

— Я не убивал. Михаил Михайлович был моим другом. Можете проверить — в момент убийства, я находился здесь, на станции.

— Брехня! Участковый не видел тебя в течение пяти дней.

— Если не видел, — значит пьянствовал. Он алкоголик, ваш участковый.

Жапис не замедлил вмешаться: «Вот гад! Убил да еще и выкручивается».

Удушающей болью взорвался низ живота. Ростислава согнулся вдвое. Следующий удар сапога пришелся в правый бок, против печени. Его вырвало. С позеленевшим лицом он сполз по стене на пол жадно хватая воздух широко открытым ртом.

— Закрой рот, кишки простудишь, — участковый продолжал кипятиться.

— Но я никуда не ездил, спросите хотя бы у Валерика. Я никого, не убивал и не грабил…

— Спросить у Валерика?! Твой! дружок, тот действительно жрет водку аж с пятнадцатого числа и, наверно, до сих пор не очухался. По нему тоже… давно тюрьма плачет.

— Кстати — вмешался конопатый, — Валерик — имя или кличка?

— Клички у собак!

— Тебе, Пархомцев, лучше быть поскромней. Так что не возникай. Береги нервную систему, она тебе скоро пригодится. С такими статьями как у тебя — дело подрасстрельное.

Арестованный скрипнул зубами:

— Одно из двух; или вас ввели в заблуждение, или вы зачем-то меня провоцируете. Поймите, нету за мной вины! Я и по убеждению — пацифист...

— Чего, чего? — гладкорожий милиционер привстал от удивления.

Пришлось объяснить:

— Пацифист — убежденный противник любого насилия.

— Чего же ты распсиховался, кинулся с кулаками на Галкина, раз ты такой убежденный ненасильник?

Объяснять было пустой тратой сил...

До утра его заперли в кладовой.

Из соседней комнаты ему издевательски пожелали спокойной ночи, затем щелкнул ключ, и арестованный остался наедине с решеткой, прихваченной к окну невидимыми в темноте, мохнатыми от ржавчины гвоздями. Он стоял у окна и думал, что сделал правильно, не назвав Наташу, Конечно, она могла, подтвердить его алиби. Могла бы... Но ведь неизвестные провокаторы не постеснялись бы запутать и ее; Поэтому Ростислав боялся Наташиного прихода в отделение. Узнай она о его беде, обязательно прибежит. А он сомневался, что садисты в униформе будут вежливы с женщиной.