Последний раз банде довелось потешиться с неделю назад. Тогда прямо на стан черных, крытую лапником глубокую землянку, вышла женщина в добротной шубе.

Изголодавшиеся по бабам бандиты отвели душу. Натешились вдоволь.

Женщина слабо ворочалась обнаженным телом на утоптанном снегу, мычала разбитым ртом, натуго заткнутым меховой рукавицей дезертира.

Унтер, которому жертва расцарапала щеку, разгорячился. Самолично, никого не подпуская, взрезал женщине горло плоским австрийским штыком. Помочившись перед этим на истерзанное лицо лежащей... Свежая кровь пузырилась в страшной дыре на горле женщины, пока бывший унтер ржал мышиным жеребчиком, переламываясь в пояснице от восторга. Шубу, убитой он позже взял себе.

Молчаливый главарь был тогда недоволен. Скрытая досада замечалась в блеске раскосых глаз да, пожалуй, в большей жесткости костлявых скул. Застав компанию в конце веселья, он не сказал ни слова. Стоял неподвижно, пока его присутствие не остудило возбуждение банды. Дождавшись, когда отсмеявшийся дезертир вытрет о снег забрызганные кровью руки, свернет в узел добычу и пойдет мимо, он резко ударил идущего кулаком в висок, а затем подхватил оглушенного унтера за шиворот и пнул в широкий зад, точно набезобразничавшую дворнягу. От пинка унтер пролетел оставшееся до землянки расстояние на четвереньках, уткнувшись в конце полета головой в порог.

Все это время вожак держал левую руку в кармане пальто. На оторопевших бандитов такой жест произвел большее впечатление, чем бешеная ругань посрамленного унтера. Тем более, что в ругани последнего слышалась опаска, а ругавшийся, похоже, не претендовал на немедленное сведение счетов.

Вожак обвел глазами притихших бандитов, досадливо дернул уголками бледно-розовых губ, натолкнувшись на обезображенное тело. «Убрать!» Его беспокоила мысль — каким образом незнакомая женщина вышла к лагерю? Погода стояла тихая и сбиться с наезженной дороги она никоим образом не могла. Здесь было что-то другое. Но попробуй теперь узнать! Тем более, что ни о чем не говорили вещи убитой. Правда, тонкое белье наводило на некоторые мысли, ну, хотя бы, о городском происхождении несчастной и о том, что принадлежало оно женщине состоятельной.

Молчаливый главарь раздумчиво взглянул на вход в убежище, где исчез унтер с узлом. А впрочем... Вряд ли самая богатая шуба способна назвать имя своей хозяйки и цель ее появления здесь... «Черные» стянулись к костру. «Проклятые кобели! Могли бы прежде расспросить задержанную». Сам он не испытывал тяги к слабому полу, как и к той бурде, которой захлебывались остальные при каждом удобном случае. Он вообще не любил шума. И в банду пришел тихо, будто выполз из-за широкого пня и подсел на огонек, никого не спрашивая, без приветствия. На окрик — «Кто будешь?» ответил не вдруг. Медленно поводил пучком сухой травы по хромовым голенищам сапог. А потом отбил всполошенные, пытающие взгляды уколом узких зрачков.

Также неприметно оттеснил он горластого дезертира. Никто не возмутился, не высказал сомнения в его праве. Чужаку, избегающему сквернословия, единственно влюбленному в надраенные, плотно облегающие тонкие чуть кривоватые ноги сапоги, подчинились просто. Всегда побеждает молчащий, и черные скоро убедились в правоте этой истины. Редкие указания главаря неизменно приводили к успеху. Они же спасли банду от рейдов милиции Посельского, давшего слово в том, что милиция раз и навсегда покончит с разбоем в окрестностях села. Но проходили дни, а Посельский метался по логам и перелескам, не в состоянии настичь ни черных, ни манохинцев.

В то же время Павел Пантелеевич и его отрядники даже не помышляли о существовании банды, озабоченные отсутствием провианта, и тем, как уцелеть между молотом и наковальней — Посельским и Рожновым.

А предводитель черных держал своих людей у входа в извилистый узкий распадок. Причем ни один из бандитов не насмелился поинтересоваться — зачем торчать в столь гиблом месте? Однако вожак продолжал сидеть здесь, упорно теряя время, хотя у тракта могла подвернуться богатая добыча.

Четвертая сторона лишь смутно догадывалась о намерениях первых трех. Сельчане опасались всех. Хотелось власти законной, по-мужицки понятливой, не слишком тягостной. Иной раз мыслилось, что во власти вообще нет нужды. Поскольку все последние ее представители были суматошны, ни на грош не соображали в крестьянском хозяйстве и все как один напоминали того цыгана: «Хозяйка, а хозяйка! Дай водицы напиться. А то, так есть хочется, что аж переночевать негде». Белые уже реквизировали по возможности. Бандиты ухватывали, что придется, с шерстью и мясом. Партизаны утверждали — им сознательный мужик отдаст сам, по потребности. Обитатели села никому ничего не хотели отдавать. И своей волей подавали, только батюшке.

...Коляныч засады не ожидал. Оттого испугался сильно. Испуг перешел в ужас, когда он признал главаря бандитов, выскочивших наперерез старику. Тот улыбался, глядя на застывшего столбом пасечника. Поглаживая левой, в цветастой приличной женщине варежке, рукой заиндевелый ствол нагана.

Появление бандитов было необъяснимым. К манохинцам лыжник шел иной дорогой. Обратный путь распадком он выбрал обдуманно. Похожее советовал и Павел Пантелеевич, чтобы сбить с толку охотников Посельского. Проследить Коляныча по дороге в отряд тоже не могли: весь день поддувал свежий ветерок и лыжню от пасеки быстро замело...

Колдобины измучили путника. Носки лыж без конца спотыкались о трухлявые, притаенные снежной зимой пни, о крест-накрест поваленные осиновые стволы, убитые избытком летней влаги, наскакивали на гребни болотных кочек... На появившиеся перед ним фигуры лыжник отреагировал с опозданием. Опомнившись, он кинулся влево через ручей.

Еще была возможность уйти. Достаточно вбежать на противоположный берег, а там, будучи прирожденным лыжником, он запросто оставил бы позади любого — тех же бандитов, не удосужившихся встать на лыжи и теперь черпающих снежную крупу унтами.

— Стой! Стой, сука! — унтер оказался проворней. Блестящее лезвие штыка сверкнуло у глаз беглеца.

— Снимай унты, отбегался. — Резкая боль пронзила Колянычеву челюсть, рысья шапка отлетела в снег.

— А-а-а! старый бурундук...

Чувствовалось, дезертиру не терпелось разделаться со стариком. Бандит дрожал в азарте. Поигрывал, штыком. Бесноватые глаза высматривали подходящее, место на теле обреченного, дабы, покончив с ним, не испортить добротной одежды.

— Не трогать! — улыбка главаря расширилась. Но поза оставалась угрожающей, и не располагала к веселью.

— Сказано — не трогать! Нам с дедом о многом следует потолковать...

— Признал меня, дедушка? — к Колянычу.

Пойманный судорожно всхлипнул:

— Как не признать. — Выпалил. — Разбойник!

— Удивил ты меня, старик. Удивил и обрадовал. Странную историю мне про тебя рассказывали. Очень странную. Невероятную... Смягчился:

— Мы погорячились с тобой... тогда. Так ты извини. Коня я тебе возмещу. Конечно, жеребец твой — дрянь жеребец. Но получишь, как за арабского скакуна — слово! Бандит перешел на вкрадчиво-насмешливый тон. — Ко всему гарантирую, что ни Посельский, ни рожновские головорезы не прознают, куда и к кому ты бегал с харчами.

Черные загоготали.

— Ведь Посельский диковат натурой. Он, бывший мой знакомец, может расстроиться из-за твоего непослушания. Вот и получается, крути не крути, а нам с тобой надо договориться... Внезапная разговорчивость главаря удивила черных.

Они сообразили — пришел конец сидению в землянке.

...Удачный для бандитов день, для милиции оказался вовсе счастливым.

След от лыж старого пасечника, как надеялся Манохин, да и сам Коляныч, почти на всем протяжении замело. Сохранилась видимой самая малость.

По логам белые языки поземки не сумели дотянуться до лыжни. Куски ее отчетливо выделялись в тусклом свете короткого дня. Вот этих уцелевших отпечатков и хватило для опытных таежников.

Посельского обнадеживало то, что лыжня тянулась и тянулась, нигде не раздваиваясь. Выходит, старик до сих пор находился там, куда направился с утра. Было бы скверно, если он заметил милицию на обратном пути и успеет предупредить бандитов. Именно бандитов. Прапорщик не видел никакой разницы между черными и манохинцами. Что те, что другие — были разбойниками, нелюдью. Осатаневшими дикарями, которые покушались на нечто устоявшееся, на родное сердцу прапорщика.