Плешивый старец откинул простыню, разбросал мягкую одежду и выпрямился. Змеегорыч перекрестился: «Господи! Прости мя!»
— Наташа!!! — Ростислав кинулся в дом.
Крючок, на который была заперта дверь, отлетел сразу же, и Пархомцев оказался внутри. Вид его мог ужаснуть всякого: потемневшая до синевы кожа лица, заострившиеся скулы, донельзя ввалившиеся глаза и перепачканная суглинком обувь.
Наташа лежала на боку ничем не прикрытая. Ее неподвижный зрачок был направлен прямо на Ростислава, слепо отражая белизну противоположной стены. Запрокинутая голова открывала шею с черными следами пальцев на ней. Чувствовалось, что тело успело остыть и трупное окоченение завладело его изломами.
Книжная полка помогла ему устоять на йогах.
— М-м-м, — свет застилала сиреневая пелена.
«Опоздал?» — он видел только Наташу. — «Меня не хватит. Наташи больше нет. Есть труп, холодная кукла... Наташи нет, я, похоже, все-таки хочу жить. Жить! Кто я? Подлец! Слабый обыватель? Уехать бы далеко-далеко. В глушь... В тайгу... Где нет никого. Где меня не достанут... «Уеду! Валерик не выдаст, он поможет мне... Стану ловить рыбу.. Грибы собирать... Дышать воздухом... Прости меня, Наташа! Я не могу... Бежать! Сейчас же бежать!».
Сиреневые пряди скручивались в искрящие нити, растягивались, переплетались в большой кокон. Кокон саваном опутывал задушенную женщину. Ее зачугуневшие черты расплывались, а на мертвом лице происходили непостижимые перемены. Перед Ростиславом возникли усталые глаза Мих-Миха. «Ты — вульгарный эклектик», — сказал Ростиславу Мих-Мих. «Предоставь людям право оставаться свободными, сохраняющими достоинство и в слабостях своих. Мораль должна соответствовать наличествующей нравственности. Расхождение тут недопустимо. Ростик, ты — эклектик...». Мих-Мих был прав. «Я такой же как все», — ответил Пархомцев и тоже был прав. «Невелико отличие между мной и монументальным костюмом из райОНО. Мы оба живем самообманом; он — верует в ложные установки, но с пользой для себя лично, я — тешащим меня фрондерством, но себе во вред. А результат один — все остается по-прежнему. Я — это кабинетный костюм наизнанку, тот же назем, издали привезен».
Пульсировал лиловый кокон. Лиловым узором расцвечивались стены... Издалека доносились слова старой Хатый: «Слаб мужчина в жалости. Хрупки жилы его сердца. Ломает их чужая боль, как осенний ветер паутину. Слабый мужчина — не опора моему роду...» А мгновением спустя померещился вскрик: «Внучек! Жеребенок, мой!»
Понял Ростислав, что в этот миг оборвался последний вздох старухи.
Горюющей по нему прабабки. Осознал, перегорая в пламени сиреневого факела.
... И он кинулся прочь, чтобы спастись. Он бежал через палисадник, проулком, скользкой дорогой, ведущей через поселок... Он бежал, оставаясь в комнате возле Наташи. «Человек я! Человек!».
Опомнившись, бросился к нему незнакомец в хромовых сапогах, отшвырнул с дороги Змеегорыча.
— Оставь его! Именем Господа нашего... прокли...
Лезвие ножа вошло старику в живот. Змеегорыч сунулся ниц; теплая алая струйка пробивалась меж губ на крашеные половицы.
Плешивый задержался над стариком, сипевшим: «Постой… буду кадыть... кадыть...».
Это не Змеегорыч, это Кадыл, — отстраненно подумал Ростислав.
А хрипящий от злости незнакомец уже был возле него.
— Прекрати-и-и! Зачем тебе эта сука? Нам... дай молодость и силы.
Хрипение перемежалось мольбами:
— Помоги нам — верни вождя и ты получишь все... Получишь огромные деньги… Не бумажные, нет — золото!
Разъяренно взмахнул ножом:
— А стерво! Не хочешь... Такой же выб…к, как и твой дядька. Получи.
Ростислав перехватил жилистое запястье, выкрутил нож. Поразился ножу, изъятому у него при аресте. Затем подмял ослабевшего противника, ударил плешивым затылком об пол раз, другой. У него еще достало сил отползти в сторону и подняться на коленях. Непонимающе и дико глядела на происходящее Наташа. Ростислав улыбнулся ей и... охнул от жгучей боли в голове… На секунду поник, слыша прорвавшийся женский крик.
Косо сдвинулись над ним стены. Размягченные гудроном, просели под коленями половицы. Он стиснул зубы, силясь смахнуть кровь, которая заливала глаза.
«Человек я!»
Вновь что-то тяжелое обрушилось сверху. Уловился дрязг ломающейся кости.
Он запрокинулся, вытянул руки, пытаясь поймать ребристый арматурный прут, занесенный Валериком для нового удара.
— Ты-ы-ы! Наташа, беги!
Валерик споткнулся о лежавшего без чувств Незнакомца, и Ростислав успел схватить обезумевшего приятеля за ногу. Тогда тот обернулся и стал пинать Ростислава свободной ногой, одновременно; нанося удары прутом. Но изуродованный чудотворец держал преступника, словно клещами...
Хлопнул короткий выстрел. Разъяренный незнакомец целился в беззащитную жертву.
От новой вспышки, показавшейся на конце потертого ствола Пархомцев вздрогнул.
А затем сделал шаг. Первый свой шаг в бесконечность.
Часть вторая. ТАБУ
«Ты из людей-то каких?
Кто родители? Сам ты откуда?»
Шиш мечтал о мясе.
Мясо пряталось от человека...
Оно желало, чтобы он убрался восвояси, чтобы он ушел прочь, сгибаясь от болезненного томления во впалой брюшине, сохраняя тусклую гримасу на сухом, окоростевшем лице, сплевывая кровью из разбухших, блеклых, точно водянистая, многажды тронутая заморозками, ягода, десен.
Известно: чем голоднее человек, тем сильнее злорадствуют враждебные ему духи, и тем упорнее скрывается еда от ищущего взгляда.
Ближайший осинник светился бесстыдной наготой.
Два дня и две ночи стонали древесные духи, насвистывали вразнобой потревоженными сурками. Под эти стоны и свист вздрагивали кроны осин, тянулись вслед ледяному ветру. Стылый до ожогов воздух прорывался в пещеру через занавешенный шкурами вход. Он душил, а временами, — напротив, — взметывал пламя костра.
Для тепла требовался туго набитый живот. Который мог примирить шалый жар огня, оплавляющий мех одежды на спине, с ложащимся на грудь куржаком.
Скудная пища мучила всех. Длинноногие — те скулили в голодном полусне. Старались плотнее прижаться друг к другу. Ненасытная утроба выгнала на мороз Шиша. Хотя пытать охотничье счастье в такую пору, когда добыча залегла в укромных уголках, когда даже сороки опасались показаться на открытом месте, оберегая покрытые жестким пером тошнотворного вкуса тушки, было по меньшей мере неразумно. Взлизанный ветром наст поблескивал на солнце. Вокруг было безжизненно и пусто.. Напрасно Шиш озирал местность. Тщетно петлял по логу, приседая как встревоженный лесной кот. Будь он юнцом, попробовал бы коры, тронутой у подроста грызунами. Но Шиш давно вырос и понимал, что не все из пригодного зверью полезно для него.
Этой зимой на кустах редко встречались красно-бурые гроздья терпких ягод. Поздний иней вычернил цвет, а сухое, как оленье копыто, лето добило уцелевшую завязь. Мало, совсем мало наросло к осени орехов, сладкого корня и грибов.
Что касалось последних, один их вид вызывал у него отвращение. Однажды он попробовал грибов из запасов Много Знающего. Наверное в тот злополучный день грибные духи выбрали его своей жертвой. Едва горсть бурых комочков оказалась в животе Шиша, как он не взвидел белого света. Внутренности свело от боли, словно, их проткнуло тупой рогатиной. Кожа покрылась липким потом, а следом подступило удушье. Затем мучительная одурь перешла в бред...
Огромный, грязный, с выпученными глазами Много Знающего, кабан придавил подростка к земле. Шиш рвался из-под вонючей туши. Ненадолго это удавалось. Тогда он прятался за выступами стен, ныряя в пещерный мрак, словно в воду. Но взбеленившееся животное вновь и вновь настигало беглеца, а настигнув, прыгало ему на грудь и вонзало острые копытца в тело подростка...
Выздоровев, он понял, что безнаказанно потреблять сушеную дрянь может только знахарь. Действительно, Много Знающий лишь возбуждался от ядовитой жвачки. Проглотив ее, он начинал сплевывать накапливающуюся на губах изжелта-серую пену, постепенно приходя в неистовство.
