Горбатенькому на Хохриково горе наплевать. Уселся липким от валериановой настойки задом на чистую табуретку, остренькое усатое рыльце задрал к потолку и давай наяривать на расческе:

«...И рыдают бабки у околицы,

Не хотят, чтоб был капитализм».

Еще злыдень, повыше первого ростом, гуляет афеней от окна до двери. Дергается на ходу, словно параличный. Навязывает встречным и поперечным ржавые кнопки, которыми Копченый пришпиливает газету на окно. Торгует злыдень по безбожной цене, поштучно, пятак за пару. Интересная прибыль получается: спер ходовой товар, рекламирует в качестве импортного и налога не платит.

Назойливей других — карлик сложной наружности, со странным произношением, напоминающим нечто между жеванием манной каши и причмокиванием. Карлик выдавал себя за чистопородного злыдня, важничал; задирался с кем ни попадя, бодал неуступчивых собратьев, кидался на занемогшего животом Хохрика, доводя обалдевшее животное до зверского исступления. Ближе к вечеру карлик вырвал у кота большую часть усов, сломал левый клык и сделал попытку завязать полосатый хвост двойным морским узлом.

Венцом деяний темпераментного карлика явился укус хозяйской ноги. В момент укуса Копченый решился растоптать хулигана. Однако тот поспешно отскочил в сторону, визжа что-то неудобопереводимое, напоминающее: «Да здравствует влкая ская нация!» От кусачего злыдня наносило псиной и шовинизмом. После его выкриков яснее стали мотивы нападок горбатенького злыдня на кота. А печной «квартирант» окончательно раскрыл глаза Копченому на низменную сущность ядовитого собрата:

— Бесстыдство совести! С учетом того, что общественная совесть есть ядро национального сознания.

Поедая собранные с пола хлебные крошки, чумазый приживала разглагольствовал:

— Направление против отдельно взятой нации направлено против человечества в целом и против каждой конкретной личности. Отсюда антикошачья направленность карлика. При условии, что слабосвязанное кошачье сообщество можно считать... чм-м-м, в некотором роде, нацией...

Незванные гости плодились день ото дня. Вскоре они заселили двор. Наконец пробил час, когда к Копченому приволокся Сосед, держа за шиворот упитанного злыдня, точно нашкодившего щенка.

Сосед-пенсионер криво улыбался, подергивая жухлым личиком и на редкость красочно сквернословил в адрес вяло сучившей лапками добычи…

Пенсионер накрыл злыдня помойным ведром в тот самый момент, когда злыдень, находясь в тесной крысиной компании, поедал свиной корм. Злыдень уплетал чужой рацион за обе щеки. В недолгие паузы между приемами запаренного комбикорма и картофельной мелочи в, мундире травил анекдоты с сексуальным уклоном, слушание которых совсем недавно попахивало строгой мерой социальной зашиты с последующим поражением в правах.

Крысы охотно слушали злыдня. Заглядывали поганцу в рот. Взвизгивали в наиболее пикантных местах. Восторженно стучали жесткими хвостами о деревянный пол. Копченый заподозрил, что и сам сосед, допреж повязать рассказчика, выслушал не менее дюжины анекдотов таясь за углом стайки. Иначе с чего на его впалых щеках блуждали фиолетовые пятна смущения?

Изловив злыдня, пенсионер пошел по его следам, которые привели к домику Копченого. Тут сосед швырнул увесистую добычу прямо на пол, прошептав Копчёному на ухо: «Агитирует, провокатор, за всеобщее равенство и повсеместное строительство социализма... грызунам на потеху».

Понесло пенсионера закоулками. Присел он на табуретку; прямо на разомлевшего уродца. Горбатенький пискнул, вырвался, убежал под кровать...

Лопнуло у Копченого терпение. Объявил общее собрание с обязательной для злыдней явкой, с завлекательной повесткой дня: «О частной собственности». Выкинул аншлаг: «Грабь награбленное!».

Злыдни сбежались дружно. Расселись. Горбатенький пробку от флакончика понюхал, встал в позу:

«Как должно поступать с жрецами Фальшивых свергнутых богов?»

Карлик почуял любимую тему, восторженно затрепетал: «Разить и стрэльять! Стрелить и ризать!»

Он визжал, а сам к Хохрику подбирался. Под пиджаком на груди у него не то перочинный нож, не то увесистая гайка спрятана.

Через поддувало вылез печной затворник. Опух от философского образа жизни. Раздулся. Маститно смотрится, как сказал бы Хохрик, не будь он котом.

Вылез злыдень и начал давить эрудицией:

— Мы выяснили... вопрос заключается в том... предшественники наши оказались преступно-бездеятельными... что поставило наше дальнейшее существование под вопросом... и... — Он перевел дух... вопрос о сопричастности... судить или бить?.. каяться или?..

— Никаких каяться! — зашелся карлик. — Всех рэзать! Робить грязь! Пущать кровянку!!!

Злыдень-афеня выскочил вперед, из его карманов посыпались медяки.

— Господа, мы никак не можем осознать того, что наши предшественники осознать не могли. Я согласен с принципом сопричастности. Но не во имя дальнейшего, кровопролития, а в предупреждение. Дабы было неповадно потомкам... Не мочно тяжелую наследственность поменять на крупное наследство. Мочно, лишь предотвратить дальнейшую пагубу...

Карлик выхватил из-за пазухи бритву, полосанул афеню по шее, во все стороны метнулись брызги крови. Часть их попала Копченому в лицо.

«Взжи-и-ик!». У хозяина домика сделалось темно в глазах.

...Сиреневый шквал захлестнул Копченого. «Кровь? Люди, я прошу — не надо крови! Наташа-а-а!»

Страшная метаморфоза происходила с увечным: кожа его светлела, растягивая сухожилия и хрящи, росло и раздувалось тело, светлели, теряя идиотское выражение, глаза...

«Наташа!»

Ростислав возвращался...

«Боги принимают сторону победителя».

Ростислав вспомнил все. Вспомнил сразу. Походило на то, что он и не забывал ничего, сознавая себя всякую минуту. Только сознание это существовало где-то отдельно от него: находилось за непроницаемой для слов и поступков перегородкой, по другую сторону которой чуть мерцало проявление его второй, фактически уродливой жизни. Теперь перегородка рухнула и два его бытия, две ипостаси вовсе не смешались в однородную массу, но четко обозначились различными слоями — он и его многомесячный бред.

Пожалуй, единственное, чего он не знал, да и знать не мог. это продолжительность безумия. Время — исключение из правил. Зачастую самый обычный сон смещает временные точки. Уже проснувшись, человек нелегко реставрирует хронологию событий, путая «вчера» с реальностью десятилетней давности. У «вчера», «сегодня» и «давно» нет образов. Названные символы безлики; само время напоминает змею, хвост которой находится в ее пасти. «Вчера» и «завтра», «начало» и «конец» — безостановочный бег по кругу…

Судя по солнечному свету, проникающему через небольшое окно, время приближалось к четырем. Следовало уходить, если он не хотел встречи с Володей и Валериком. При мысли о последнем у Ростислава сжались кулаки. От начала и до конца предшествующих событий Валерик водил его за нос. Сейчас Ростислав понимал: простофилей был кто угодно, но только, не его «приятель», на совести которого, по-видимому, осталось убийство Мих-Миха. Стоило лишь сопоставить факты. Это длительное отсутствие Валерика... Сколько его не было тогда в поселке? Около недели. Достаточный срок, чтобы настичь и убить художника, а затем вернуться обратно. А загадочное появление нагана и денег в квартире, где жил Пархомцев... А пожар...

Не совсем ясной оставалась роль очкастого любителя хромовых сапог, его участие в воскрешении Отца. Зато Володю Ростислав запомнил хорошо. Им оказался тот самый крепыш в черной кожанке, что, в компании, с другим парнем, крепко отделал Ростислава возле моста за Титовской сопкой. Эх, если бы не Валерик! Если бы не Валерик, не было бы и крепыша и кожанке, не было бы драки, не было бы ещё многого, искалечившего жизнь Ростислава...

Он чуть-чуть опоздал. Голоса «задушевных приятелей» уже доносились со двора.

Ростислав обежал взглядом комнату в поисках убежища. Ничего! Голоса приближались. Он метнулся к окну, вспомнив свой предыдущий побег, но окно не открывалось.