Находясь на Кадьяке, Баранов как-то незаметно для себя сблизился с отцом Германом. После гибели судна «Феникс», на котором возвращался в Америку рукоположенный в сан епископа отец Иосаф, духовную миссию возглавил тихий и неприметный отец Герман. Баранову много порассказали о добрых подвижнических делах монаха и в Павловской гавани, и на острове Афогнаке, где обучал он мальчиков-креолов искусству возделывания земли и выращивания овощей. Люди, особливо женщины-алеутки, тянулись к жившему отшельником монаху. Он обладал великим даром утешения, успокоения души: для каждого, кто обращался к нему, находил доброе, ласковое слово, был неутомим в проповеди веры Христовой и благодати, снисходящей на каждого, обращённого в эту веру. Баранов и сам, ближе познакомившись с ним, понял, что отец Герман из тех подвижников, коими всегда держались устои православия. Он и подался сюда, в Америку, лишь потому, что даже уединённый монастырь на острове Валааме казался ему слишком суетным местом, слишком шумным для того, кто ищет отшельнической судьбы.

Беседы с бедно одетым монахом имели чудесную спасительную силу, и каждый раз после встреч с отцом Германом Баранов чувствовал, что душа его будто светлела. Не однажды каялся он перед отцом Германом, в коем видел теперь пример деятельной любви к людям, и прощения у него просил за то, что когда-то, разгневавшись на монахов, обидел и его. Он уговаривал отца Германа переехать в Ново-Архангельск, просил взять под своё духовное руководство воспитание его детей, но монах был непреклонен: он нужен людям здесь, на Кадьяке. А что ему на Ситхе, где и Божьего храма нет?

Выйдя из дома, Баранов спустился вниз и, минуя крепостные бастионы, пошёл к берегу залива. Лёгкий бриз тянул со стороны моря. В гавани, недалеко друг от друга, стояли два корабля — компанейский «Открытие» и американский «О'Кейн». Оба трёхмачтовые, почти равных размеров, и всё же, с глубоким удовлетворением отметил Баранов, «Открытие» несколько поболее американского судна. Его грузоподъёмность была триста тонн, а у бостонского корабля на двадцать тонн меньше. Спущенный на воду в прошлом году, корабль был уже полностью вооружён. Это было самое крупное судно из всех, какие строились до того в Русской Америке, и Баранов уже предвкушал момент, когда он сможет послать его в дальний вояж — на Сандвичевы, а то и в Манилу, в Батавию...

Во избежание неприятных сюрпризов со стороны колошей, которые из злобы к русским могли и сжечь судно, он учредил на борту «Открытия» круглосуточный сторожевой пост. Как и на других постах, часовые несли там караул посменно, и сейчас Баранов видел, как от берега отвалила шлюпка, доставлявшая на борт судна очередной наряд. Вместе с часовыми на шлюпке пошёл к «Открытию» для производства смены дежурный по караулу промышленник Василий Наплавков, из ссыльных. За усердие и способности он был произведён Барановым в старшины караульной службы, которой руководил Матвей Огородников.

Что ж, всё в крепости шло своим чередом, хотя иной раз Баранов с тревогой думал о том, куда подевалось отправленное прошлой осенью в Калифорнию судно «Св. Николай» с Булыгиным и Таракановым. Джонатан Уиншип сообщил ему, что по пути к Ново-Архангельску встречал у калифорнийских берегов «Кадьяк» Кускова и возглавляемую Слободчиковым промысловую партию. Об экипаже «Св. Николая», который должен был действовать в Калифорнии заодно с Кусковым, не было ни слуху ни духу.

А вот и его славные парни. На отмели, куда прибой выкидывал лайденную капусту, возились в единоборстве два смуглокожих подростка — Антипатр и Семён Лукин, сын погибшего в Якутате от рук колошей старовояжного. Парнишку вместе с несколькими женщинами-алеутками удалось выручить из туземного плена в обмен на захваченных в Якутате заложников — аманатов. Собираясь обратно в Ново-Архангельск, Баранов забрал осиротевшего парнишку с собой, чтобы поселить в своём доме на правах приёмного сына. Мальчик был лишь на год младше его Антипатр а, и они быстро сдружились.

Остановившись в нескольких шагах от боровшихся подростков, Баранов наблюдал, как ловким приёмом, сцепив за спиной у Антипатра руки, Семён Лукин оторвал противника от земли и в мгновение ока припечатал его лопатки к земле. Семён издал радостный победный крик. Мальчики встали на ноги, стряхивая налипший к одежде песок.

   — Моя взяла, — торжествующе сказал Лукин.

   — Что, Антипатр, — не удержался от подначки Баранов, — против Семёна кишка тонка?

Подростки смутились, увидев его, но Антипатр быстро овладел собой и с вызовом заявил:

   — В следующий раз я ему покажу!

   — На обед не опаздывайте, да смотрите кости друг другу не поломайте! — наказал Баранов и пошёл назад, к дому.

Насчёт ломания костей ввернул он так, для острастки, зная, что Семён, обладавший удивительной в его возрасте физической силой, никогда не использовал её в поединках с Антипатром на полную мощь. Здоров как бык был и его покойный отец, а может, чему-то научился парень и у колошей во время вынужденной якутатской неволи.

Когда Баранов уже подходил к дому, к нему вдруг присоединился вынырнувший из-за угла Лещинский. Глаза ссыльного поляка воровато бегали по сторонам, словно он боялся, не видит ли его кто-нибудь рядом с Барановым.

   — Господин правитель, — каким-то не своим голосом сказал Лещинский, — дозвольте пройти к вам, побеседовать надо.

   — О чём? — строго поинтересовался Баранов.

   — Дозвольте в доме, чтобы никто не помешал. Дело серьёзное.

   — Что ж, идём, — сказал Баранов.

По напуганному виду Лещинского было ясно, что у того действительно заготовлен отнюдь не праздный разговор.

Сообщение Лещинского о заговоре и намечаемом бунте поразило Баранова в самое сердце. Он знал, что и здесь, в Ново-Архангельске, и на Кадьяке, и на Уналашке всегда были люди, недовольные жёсткими по необходимости методами его правления. Среди служащих компании, кроме честных и добросовестных тружеников, немало было отбросов человеческого рода, и как иначе мог бы он держать их в повиновении, если бы не установил в колониях железную дисциплину, нарушение которой чревато суровыми наказаниями.

Жить здесь, в условиях постоянной опасности, непогоды, периодического голодания, было нелегко всем, и если уж кто-то имел право на бунт, так это в первую очередь алеуты. Они страдали больше других, отрываясь на много месяцев от семей, терпя невероятные лишения в тысячемильных промысловых походах по бурному морю. Смертность среди них была особенно высока. Одни гибли в штормах, другие — от нападений карауливших их по берегам колошей. Были среди них и случаи массовых отравлений, когда из-за отсутствия нормальной пищи рисковали питаться любой дрянью, какую пошлёт море. И всё же, мирные и благодушные по натуре, они не роптали, стойко несли свой крест.

Строить, созидать новое в далёком, забытом Богом краю всегда тяжко. Куда приятнее лежать с девкой на печи да вкушать калачи, в чём и состоял, как понял он из рассказа Лещинского, идеал вольной жизни, представленный Наплавковым своим сообщникам. Видеть виновника всех их бед в Баранове — это было ему понятно. Но убивать невинных детей — это святотатство, покушение на самые основы жизни.

Баранов наказал Лещинскому держать язык за зубами, никому более об этом не говорить, чтоб не спугнуть заговорщиков. И сразу, как только станет известно о месте и времени проведения очередной сходки, на которой будет подписываться манифест, сообщить ему. Пока же, во избежание неожиданностей, следовало позаботиться о безопасности семьи и корабля.

Вечером Баранов вызвал к себе Огородникова, спокойно спросил:

   — Как дела, Матвей, крепка ли наша охрана?

   — Всё в порядке, господин правитель, колоши не беспокоят, но стражу, как положено, несём исправно, — ответил не думающий о подвохе Огородников.

   — Хватает ли у тебя людей на караулы, надёжны ли они?

   — Так я, Александр Андреевич, по вашему распоряжению действую. Приболело у меня тут намедни два человека, так я кой-кого из промышленных в караулы взял. Вроде люди надёжные.