С документами работали большей частью в кабинете Баранова, где хранился архив компании, и Кирилл Хлебников поражался цепкой, несмотря на преклонные годы, памяти Баранова. Иной раз короткая запись в бухгалтерской книге или на отдельном листке бумаги об итогах той или иной совместной операции с чужеземными корабельщиками давала Баранову повод вспомнить конкретного капитана судна и черты его характера, и сколько раз он бывал в Русской Америке, и как проявил себя здесь, был ли честен или плутовал.
Хлебников понимал, что подобные отвлечения в прошлое несколько замедляют темпы их совместной работы по изучению финансового состояния компании, но отнюдь не пытался обрывать Баранова и деликатно возвращать его к нудному подсчёту цифр. Напротив, он был благодарен бывшему главному правителю за эти бесценные воспоминания о канувших в Лету людях и делах: в рассказах Баранова перед ним вставала живая история Русской Америки со всеми её горестными и героическими страницами.
Иногда голос Баранова дрожал от плохо скрываемого волнения, он нередко давал волю чувствам. И когда он поминал многие беды, угнетавшие сердце, разбитые в крушениях корабли и верных соратников, что нашли вечный покой в морской пучине либо погибли от рук колошей, на глаза его наворачивались слёзы. «Прости ты меня, Кирилл Тимофеевич, за мою старческую чувствительность, — виновато говорил Баранов. — Доживёшь до моих годов да хлебнёшь столь же лиха, сколь я хлебнул, может, и сам таким же станешь». — «Да разве ж я вас не понимаю, Александр Андреевич! — утешал его Хлебников. — Дай мне, Господь, избежать стольких бед и напастей, сколь вы испытали».
Перед другим человеком Баранов не стал бы так откровенничать, но он испытывал искреннюю симпатию к пытливому светловолосому комиссионеру, который немало лет провёл на службе компании на Камчатке, где принимал и отправлял компанейские грузы и был свидетелем многих событий на дальневосточных российских берегах, о коих сам Баранов знал лишь понаслышке.
Случалось, то или иное происшествие в селении или близ него выбивало их из рутинной колеи, и тогда, ещё не приступая к делам, они откликались на злобу дня пространными рассказами из собственной, богатой событиями жизни.
— Есть всё же Провидение на этом свете! — так торжественно заявил Хлебников, едва успел приветствовать Баранова в день их очередной встречи.
— Никак, стряслось что, Кирилл Тимофеевич? — обеспокоенно спросил Баранов.
— То-то и оно, что стряслось, — возбуждённо продолжал Хлебников. — Аль не слышали? Вчерась двое рабочих пошли из крепости на край леса дровишек на зиму нарубить да не вернулись. Сегодня поутру спохватились их и послали команду вооружённую поискать пропавших. Нашли бездыханных, у мыска, близ западного берега залива, со многими следами ножевых ран. По всем признакам, столкнулись они там с колошами, от рук коих и смерть приняли. И надо же быть такому совпадению, что и я вечером близ того мыска гулял, радуясь наступлению тепла. И вдруг что-то меня остановило, и внутренний голос сказал: «Стой, Кирилл, дальше не ходи, опасно!» Послушался я моего внутреннего голоса и назад к селению пошёл, а поутру на тебе — такие вот страшные новости узнаю! И ведь не впервой уже, Александр Андреевич, случилось мне пережить предчувствие беды. И самое удивительное событие произошло со мной, как ясно помню и никогда не забуду, пятого ноября одиннадцатого года.
— Что ж было тогда? — пытаясь припомнить, чем же для него лично был памятен этот месяц, с интересом спросил Баранов.
— В тот день вздремнул я после обеда на кушетке в конторе Петропавловской гавани, не обращая внимания на обсуждавших свои вопросы людей. И тут снится мне, что совсем неподалёку терпит бедствие компанейский корабль, гибнут люди в нечеловеческих муках, а немногие спасшиеся бредут к нам за подмогой. И я спросил во сне тех, кто был тогда со мной в конторе: «Пришли ли люди с разбитого корабля?» Не помню, какой был мне ответ, только, когда проснулся я, стали надо мной товарищи смеяться и спрашивать, что же за кошмары снились мне, ежели во всеуслышание задал я им такой вопрос. И вот уж вечер наступал, как приходит к нам в контору незнакомый оборванный человек, и я узнаю в нём одного из тех, кого видел в своём сне, и он рассказывает, что их корабль «Юнона» потерпел в шторм крушение в устье Вилюя два дня назад и, окромя него да ещё двух матросов, сумевших с выброшенного на скалу судна перебраться по мачтам на берег, все прочие с капитаном погибли в ледяных водах. А спасшиеся брели вдоль реки, пока не наткнулись на наших людей, посланных ловить рыбу. Мы, выслушав его, следующим утром отправились с бывшим тогда в гавани лейтенантом Подушкиным к месту гибели корабля. Страшная и дикая картина предстала нашим глазам. Иных из погибших мореходцев нашли мы в прибрежном иле, завёрнутых, как в саван, в морские водоросли. Другие висели на клонившихся к воде деревьях. А третьих выбросило волнами на утёсы, и там болтались они, зацепившись мёртвой рукой иль ногой за расщелины. Девять трупов нашли и схоронили мы по берегам моря и реки. А сколь товара компанейского вокруг разметало — не счесть. Вот и говорите после этого, Александр Андреевич, есть или нет нам Провидение и вещие сны!
— Да, — сокрушённо покачал головой Баранов, — помню я то несчастное приключение с «Юноной». Мне о нём другой очевидец, Подушкин, рассказывал. Перед тем бостонец Джон Эббетс с выгодой продал наши меха в Кантоне и с закупленными на вырученные деньги товарами для нас вернулся в Ново-Архангельск. Видя такое изобилие, и решил я послать «Юнону» с богатым грузом на Камчатку. Мы с тобой, Кирилл Тимофеевич, позже и тот груз посчитаем, сколь добра тогда, не считая «Юноны», погибло. А насчёт дурных предзнаменований, должен тебе признаться, и со мной случалось такое. Сердцем чуял, когда «Феникс» в пучине гибнул. Такая боль в голове была, такое отчаяние мной вдруг овладело, так метался я и не мог спать в доме своём на Кадьяке, чувствуя, что страшная беда сейчас с моими служивыми приключилась. И лишь позже, по выброшенным на берег товарам да обломкам корабля проведали мы, что в те дни, когда я места себе от нехороших мыслей не находил, ломала буря наш корабль «Феникс» — первенец, построенный своими силами в Америке.
Отрешившись от горестных воспоминаний, Баранов с признательностью, потеплевшим взглядом посмотрел на Хлебникова.
— Чем более я тебя узнаю, Кирилл Тимофеевич, тем более ты мне мил. Много близкого в наших душах вижу. Право, жаль, что ранее ты сюда не прибыл. Человек ты толковый и надёжный, а нам такие люди всегда здесь потребны были. Что ж, поговорили, вспомнили былое, пора и за дела браться. Нам ещё много с тобой переворошить предстоит.
Июль 1818 года
Баранов с облегчением воспринял отплытие Гагемейстера в начале месяца в Калифорнию, где тот собирался закупить пшеницу. По словам Семёна Яновского, которому Гагемейстер поручил исполнять за время своего отсутствия обязанности главного правителя, капитан-лейтенант рассчитывал пробыть у калифорнийских берегов до октября.
Яновский сообщил тестю и другую весьма приятную Баранову новость: перед отходом «Кутузова» у него состоялся продолжительный разговор с главным правителем, и Гагемейстер поинтересовался, готов ли лейтенант Яновский остаться в Америке на несколько лет для постоянного исполнения обязанностей главного правителя. Сам он, мол, задерживаться здесь не намерен, это не входит в его планы, и, кроме Яновского, не видит подходящего человека, которому мог бы доверить этот ответственный пост.
— Что ж ты ему, Семён Иванович, ответил? — спросил Баранов.
— Я ответил, что ежели в том есть потребность, то я готов, хотя и вижу всю тяжесть этих дел.
— Молодец! — в порыве чувств воскликнул Баранов. — А работы и ответственности не бойся. Всякая наука на опыте постигается. Я помогу, чем сумею, сведу с людьми, кои верными помощниками тебе будут. Да, думаю, они и без того к тебе, как к моему прямому родичу, весьма будут расположены.
