Правитель Росса быстро снарядил в поход шхуну «Чириков». Её загрузили мясом и овощами, и шхуна взяла курс к северо-западным американским берегам...

От Кускова Тараканов уже слышал, что в Русскую Америку пришла под командой капитан-лейтенанта Гагемейстера очередная кругосветная экспедиция аж из двух кораблей. Оба стояли сейчас на якорях в ново-архангельской гавани, и, пока плыл от «Чирикова» на шлюпке, Тараканов с почтением обозрел громаду «Кутузова» водоизмещением никак не менее пяти сотен тонн. Такие большие суда в местную бухту ещё не заходили. Растёт и крепнет компания, позволяющая себе приобретать столь крупные корабли. «Ильменя» он не углядел: должно быть, ремонтируется в доке. Но недалеко от берега покачивался на волнах компанейский корабль «Открытие». В отличие от прежних времён не видно ни одного американского судна, и в этом Тараканов приметил ещё один знак происходящих здесь перемен.

Он не случайно с таким тщанием изучал стоявший в гавани флот. При встрече с Барановым предстояло убедить главного правителя, насколько важно поскорее отправить один из этих кораблей на Сандвичевы, чтобы забрать оставленных там промышленников и алеутов.

В селении у Тараканова было своё пристанище, где он жил в перерывах между морскими походами, — комната в доме, который занимал со своей семьёй старовояжный Кузьма Батурин. Кузьма был женат на кадьякской алеутке, крещённой Фросьей. У него подрастали два сына, Пётр и Семён, и по дороге к дому Тараканов пытался вспомнить, сколько же лет уже сыновьям Кузьмы. Старшему, Семёну, вроде никак не менее восемнадцати, жених.

Да, нежданно-негаданно затянулось его плавание на «Ильмене»: почти четыре года, пожалуй, не был в Ново-Архангельске. И здесь, в селении, тоже свои перемены. Ещё с палубы «Чирикова» увидел он над крышами селения свежепокрашенный купол наконец-то построенной церкви — давней мечты Баранова.

Дверь дома была открыта. Пройдя через заставленные вёдрами и мешками сени, Тараканов оказался в небольшой кухне. В нос ударил застоявшийся запах прелой одежды, кислых щей.

Хлопотавшая у печи женщина оглянулась и, увидев вошедшего, всплеснула руками:

   — Ой, Тимофей Осипович, Тима, вернулся-таки, пропащий!

В чёрных волосах Фросьи уже наметилась близ макушки седина.

Тараканов подошёл к ней, обнял за плечи, приложился губами к щеке.

   — Здравствуй, Фрось юшка, где ж сам хозяин?

   — Да тута, тута он, отдыхает. В ночную смену нонче заступал.

   — В какую смену? — не понял Тараканов.

   — Не знаешь, што ль, Кузьма уж третий год как караул у крепости несёт. Шибко кости у него стали болеть на промыслах, вот и напросился у правителя, чтоб его в караульную службу определили.

Фросья открыла дверь в горницу и звонко позвала:

   — Кузьма, слышь, Кузьма, проснись, Тима Тараканов вернулся!

Послышалось недоверчивое:

   — Ох ты! Неужто впрямь Тима?

Вскоре вышел и сам Батурин, в чёрных, подпоясанных тонким ремнём портах, с голой волосатой грудью. Был он высок, жилист, с взлохмаченными седоватыми волосами.

Друзья обнялись, пробуя силу друг друга.

   — Ну хорош, хорош, отъелся небось на Сандвичевых! — говорил, освободившись из железной хватки приятеля, Батурин и тут же — Фросе: — Сготовь-ка нам, мать, что-нибудь для встречи. А ты, Тима, проходи, пока Фрося стол накроет, в горницу, расскажешь, как жил-был, много ль добра нажил.

Тараканов снял сапоги, босиком прошёл по настеленным половикам в комнату, огляделся. Всё то же: икона Христа Спасителя в углу, большая, сработанная из дерева кровать вдоль стены, такой же грубой работы стол и табуретки у окна. Из комнаты видны две двери в соседние. Одну из них занимал Тараканов. Когда жил здесь, сам себе не готовил, столовался у Кузьмы, за что по-своему и рассчитывался. Обоих это вполне устраивало.

Фрося между тем постелила на стол скатерть, поставила тарелку с хлебом, в другой был нарезан кусками копчёный кижуч, тут же и солёная капуста. Появилась и бутылка с водкой. Первую, как водится, выпили за встречу.

   — Так расскажи, Тимоха, что вы там натворили, за что ж вытурили вас с Сандвичевых, — почти сразу начал приставать Батурин, но, пока Тараканов раздумывал, с чего начать и как объяснить ему покороче и стоит ли говорить всё открыто до встречи с главным правителем, Кузьма неожиданно, вспомнив другое, задал более простой вопрос: — А правду иль нет толкуют, будто ты там жёнку себе нашёл сандвичанку, и свадьбу сыграли?

   — Да у вас, гляжу, разведка здесь исправно работает, — усмехнулся Тараканов и начал с более близкой ему темы: — Насчёт жены истинная правда, Кузьма. Люблю я её крепко и горюю, что расстаться нам пришлось.

   — Сказывают, молоденькая...

   — Молоденькая, — подтвердил Тараканов, — но дева видная.

   — Что ж с собой-то её не забрал, сюда не привёз?

   — Так всё сложилось, — уклончиво ответил Тараканов. — Не знали, выберемся ли сами живыми. Не хотел жизнью её молодой рисковать. Судно-то, на котором уходили мы с доктором, «Кадьяк», больно худым было, текло как решето. Бог миловал, а ежели б шторм нас по пути прихватил, мы бы с тобой, Кузьма, и не толковали б сейчас.

   — Вот беда-то, — заключил Кузьма и налил ещё. — Хотел за новую семью твою выпить, а, вишь, опять нескладно как-то у тебя обернулось. Давай уж, коли так, за Сеньку моего, старшенького, за его счастье молодое: женился он у меня нонешней весной, на Пасху.

   — Совет им и любовь! Давай за твоего Сеньку.

Выпили. Закусив рыбой, Тараканов спросил:

   — А где живут теперь молодые?

Кузьма замялся, исподлобья смущённо взглянул на приятеля.

   — Пришлось, Тимоха, временно в твоей половине разместить. Всё одно пустовала. А ты, помнишь, как в последний рейс на «Ильмене» уходил, разрешил мне: ежели, мол, кто из старых приятелей попросится на постой, пущай, чтоб место, значит, зазря не пропадало. Я и пускал приятелей наших, кто с Кадьяка али из других мест приходил. А как обвенчались они, что, думаю, нам тесниться, пусть уж в твоей комнате временно поживут.

   — И правильно, Кузьма, ты решил, — сказал Тараканов. — Где ж Сенька-то твой работает, на промыслах?

   — Бог уберёг от мокрой работы. К кузнечному делу приохотился. Силушкой не обижен, вот и махает молотом на подхвате у Ивана Корягина.

   — Ежели любит работу свою, то и хорошо.

   — Да ты не беспокойся, Тимоха, сегодня ж комнату твою и освободим. Мы как-нибудь и в двух своих разместимся.

   — Я так мыслю, недолго здесь задержусь, — думая о своём, сказал Тараканов.

   — А куда ж ты теперь-то? — недоумевающе посмотрел на него Батурин и опять потянулся к бутылке. — Общим промыслам-то с бостонцами, слыхал я, конец пришёл: не заключает Александр Андреевич новых с ними контрактов.

   — Надобно мне, Кузьма, вернуться опять на Сандвичевы, — поднимая стакан с водкой, сказал Тараканов.

   — За жёнкой, что ли? — понимающе вскинулся Батурин.

   — За людьми нашими, там оставленными, — сказал Тараканов. — Тридцать с лишним человек — и Иван Бологое, и Степан Никифоров, и Пётр Кичеров, и ещё кой-кто в Гонолулу задержались, а часть людей по спешке и на острове Кауаи потеряли. Тридцать с лишком алеутов вызволил я оттуда на американском судне «Игл», для чего пришлось контракт с владельцем судна Дейвисом в Гонолулу подписать. Промышляют теперь зверя у калифорнийских берегов, а я вот с оказией сюда добрался.

   — Так ежели пойдёшь ты туда опять, Тимоха, — с пониманием сказал Батурин, — так и с жёнкой, должно быть, повстречаешься?

   — Должно, повстречаюсь. Как иначе? — ответил Тараканов.

   — И сюда привезёшь её?

   — Может, и сюда привезу, — неопределённо пожал плечами Тараканов. — Привязался я к ней, Кузьма, скучаю.

   — Да уж чего там, не те наши годы, чтоб бобылём вековать, — отозвался, чокаясь с Таракановым, Батурин. — Выпьем, Тима, за то, чтоб соединился ты с ней!

И сразу, не успев закусить, Кузьма с жаром заговорил: