— Вы хоть будете писать мне из России? — Голос её был тусклым, безжизненным. — Или же забудете наши встречи, как только мы расстанемся?

Её глубокая печаль, звучавший в словах девушки укор — всё это внезапно придало лейтенанту Яновскому решимости наконец-то прояснить их отношения, чтобы ни она, ни он не мучились неопределённостью. То, что подспудно вызревало в нём за несколько месяцев их знакомства, всё более убеждало Яновского: это совсем не лёгкий флирт, отнюдь не случайная встреча. Эта девушка, которую он увидел и полюбил на дальней окраине земли, предназначена ему самой судьбой, и его так же, как и её, терзает мысль о возможной разлуке.

Он подошёл к ней, положил руки на плечи, приблизил голову к её волосам. Ирина продолжала смотреть в окно, но Яновский почувствовал, как она вздрогнула от лёгкого прикосновения его рук.

   — Ирина, — тихо сказал он, — я бы не хотел писать вам письма из России. — Его пальцы ощутили, как девушка начала дрожать всё сильнее. Он испугался, что в следующее мгновение она разрыдается, и, набравшись мужества, закончил: — Я бы вообще не хотел расставаться с вами. Я уже давно понял, что безнадёжно полюбил вас, и хочу, чтобы вы это знали. И всё счастье моей жизни будет зависеть от того, согласитесь ли вы стать моей женой. Ради всего святого, не томите меня, скажите, согласны вы или нет.

   — Да, — едва слышно прошептала Ирина, — я тоже полюбила вас, Семён Иванович, и согласна стать вашей женой. — Голос её дрожал от переполнявших её чувств.

Яновский медленно повернул её к себе и коснулся губами её губ.

   — Спасибо вам, Семён, — сказала Ирина, подняв на него увлажнившиеся глаза, — я так боялась, что не услышу этих слов. Мне ещё надо пережить всё это, но уже становится так светло на душе, так радостно. Ежели б только вы знали, сколько я всего передумала за последние дни, когда услышала, что ваш корабль начали готовить к отходу. Думала, нашёл столичный офицер провинциальную дурочку, замутил ей голову, а потом ещё и хвастаться перед товарищами будет, как хорошо провёл время в Америке. Ради Бога, простите меня, Семён, за эти мысли. Я была сама не своя, и это вы довели меня до такого состояния.

Ирина счастливо улыбнулась сквозь слёзы и, отстранившись, с показным гневом постучала по груди лейтенанта маленькими кулачками.

   — Как вы только могли подумать такое обо мне! — ласково сказал Яновский. Он тоже испытывал необычную лёгкость после того, как решительные слова были сказаны и Ирина ответила ему «да». — Должен предупредить вас, Ирина, что у нас, флотских офицеров, принято спрашивать разрешения на брак у своих командиров. Мне придётся говорить об этом с Захаром Ивановичем Понафидиным и капитан-лейтенантом Гагемейстером. Надеюсь, мне удастся убедить их, как это важно для меня. А ваш отец, что может сказать он, не будет ли противиться?

   — Тятя очень любит меня. Зачем же ему возражать против моего счастья? Нет, я уверена, он благословит нас. По-моему, он хорошо относится к вам. А ежели будут у него какие сомнения, я сумею убедить его.

   — Но сначала, Ирина, я буду говорить со своими командирами.

   — Дай вам Бог удачи! — с любовью глядя на него, ответила Ирина.

Вернувшись на корабль, Яновский вызвал на палубу лейтенанта Новосильцева, чтобы поговорить, как он сказал, «по весьма серьёзному делу».

Они встали у бортика. Новосильцев закурил папиросу. Яновский смотрел на тускло мигавшие во мраке ночи береговые огни. Вот те, что видны повыше других, зажжены в стоящем на скалистом уступе доме Баранова. Что-то делает сейчас Ирина?

   — Сегодня я наконец решился, — сказал Яновский, продолжая смотреть в сторону берега, — и сделал предложение Ирине.

   — Вот те раз! — искренне изумился Новосильцев. — Что это тебя вдруг дёрнуло? Хоть бы с товарищем посоветовался.

   — О чём? — напрягся Яновский.

   — Да вот об этом самом. Я понимаю, влюбился, и, вероятно, не в первый раз. Ахи и охи и нежные вздохи, кому ж это не знакомо! Но нельзя ж так сразу — и под венец!

   — Да почему же нельзя? Не век же холостым быть.

   — Ну-у, знаешь, — неопределённо протянул Новосильцев, — ты мог бы рассчитывать на более блестящую партию. Всё же купеческая дочь, и хоть папа сам Баранов, а всё равно купец.

   — Так и что из того? — нетерпеливо сказал Яновский. — Пойми, я же люблю её и даже думать теперь не могу, чтоб мы расстались. У неё чистая и нежная душа, она совсем неплохо воспитана, хоть и жила всю жизнь в этой глуши. И тоже горячо любит меня. Зачем же бежать мне от своего счастья?

   — Да помилуй, Семён, она же наполовину, по матери, дикарка. Уж неужели ты этого не знаешь? Её предки всю жизнь в лесах жили и молились своим деревянным идолам.

   — Так и это для меня не важно. Я душу её люблю, и ежели хочешь знать, она лучше многих столичных барышень, которые хорошо научены своими мамашами, как делать глазки, улыбочку, как завлекать мужчину. В ней же этого всего нет — она чиста, непосредственна, способна к глубоким, искренним чувствам; говорит то, что думает, и не испорчена всем этим мусором, который вдалбливают в головы девиц в так называемых благородных семействах.

   — Ну, ежели это тебя в ней и привлекает, то я, несмышлёный, пасую. Для чего ж ты позвал меня, коли на мои слова тебе всё равно наплевать? — начал горячиться Новосильцев.

   — Да с кем же могу я поделиться, поговорить открыто, как не с тобой?

   — Смотри, Семён, как бы тебе всё же не оплошать! Где мать-то её, кстати, видел ты её?

   — Нет, она уж несколько лет как на Кадьяке обосновалась. Мне Ирина сказывала, не ладится что-то у родителей, потому они врозь живут. Ирина и сама с братом и младшей сестрёнкой несколько лет на Кадьяке прожила после той истории, когда заговор против Баранова замышлялся. Ежели б ты слышал, Валерий, как рассказывала мне Ирина о своём воспитателе на Кадьяке, отце Германе! По её словам, истинно святой человек, земные блага давно от себя отринул, и нет для него высшей радости и заботы, как проявлять сострадание к людям и укреплять их веру в милосердие Господа. Через этого отца Германа и Ирина глубокой и подлинной верой в Бога прониклась.

   — Тем более трудно будет вам ужиться вместе. Ты ж вольнодумец и вольтерьянец, а она такая, говоришь, религиозная натура.

   — Уживёмся, — уверенно сказал Яновский.

   — Да уж вижу, как она тебя к церковным службам здесь приохотила. Потому, наверное, и Баранов с тобой так ласков стал.

   — Мне приятно на Ирину во время молитв смотреть. Она из храма вся просветлённая выходит. А угождать Баранову показным благочестием я и не думал:

   — Ну, поздравляю, теперь у тебя в родственниках и туземные вожди будут, дедушки и бабушки Иринины по матери.

   — Я, однако ж, — с досадой сказал Яновский, — до сих пор считал тебя более просвещённым человеком. Не буду возносить хвалу туземцам, да только они, мне представляется, зачастую честнее и благороднее так называемых цивилизованных людей, у которых под личиной культуры и образованности нередко самые жестокие и низменные инстинкты в душах властвуют.

   — Ты вроде как и воспитывать меня уже начинаешь? — с иронией заметил Новосильцев. — Уволь! — Он помолчал и неожиданно протянул руку Яновскому: — Ты меня сегодня поразил, Семён, и всё ж прими моё поздравление. Я твой друг и хоть не полностью тебя понимаю, но решимость и чувства твои ценю. Оценят ли командиры?

   — Спасибо тебе! — Яновский сжал руку товарища. — Мне было очень важно, чтобы хоть ты меня понял. А с командирами, надеюсь, как-нибудь договорюсь.

Лейтенанту Яновскому несложно было убедить своего непосредственного начальника, командира «Суворова» Захара Ивановича Понафидина, как важен для него брак с Ириной.

   — Любовь — это святое, — афористично выразился при этом Понафидин. — Считай, Семён Иванович, что моё согласие ты получил.

   — Спасибо, что вошли в моё положение, Захар Иванович.