— Дозволь мне слово, Сергей Георгич, — попросил Безуглов и, не дожидаясь разрешения, продолжал: — До Якутска отсюда по прямой не меньше как полторы тыщи верст. Может, и не дойдем.

— Что же ты предлагаешь, Степан Агафонович?

— Забраться в тайгу. Я буду делать вылазки и узнавать, что слыхать на божьем свете, а тогда уж ты, как главком, принимай решение.

— Согласен с Безугловым, — решительно сказал Лазо.

— А я нет, — возразил Балябин. — Я против Якутска и против тайги. Лучше всего перебраться на правый берег Амура, в Маньчжурию, а оттуда в Забайкалье. В своем краю укроемся, там и развернем подпольную и партизанскую работу.

Это явилось настолько неожиданным для Лазо, что он решил без промедления опросить каждого. Братья Балябины, Гоша Богомягков и Кириллов настаивали на уходе в Забайкалье через Маньчжурию, остальные поддержали Лазо.

Паровоз затормозил, раздался лязг буферов.

— Вот и все! — произнес Лазо.

Через несколько минут в вагон вошел Агеев.

— Нагнали народный комиссариат? — спросил Лазо.

— Никак нет. Но путь до Алексеевска открыт, японцев нигде нет.

— Здесь мы с тобой попрощаемся, Степан Степанович.

Агеев вздрогнул. О нем говорили как о тяжелом человеке, по-видимому, от неумения завязать с ним дружбу, а на деле он был простой и отзывчивый. Агеев любил Забайкалье, этот суровый и красивый край, с его сопками и падями, безбрежными степями и быстрыми реками. Любой малоприветливый поселок казался ему уютным.

«Видно, чудит главком, — подумал он, — до Алексеевска можно проехать, а он вздумал прощаться».

— Сейчас мы выгрузим из теплушек лошадей, обе повозки и наши припасы, — продолжал Лазо. — В Невере от нас не должно и следа остаться. А ты, Агеев, возвращайся назад, но только разбросай по станциям штабные вагоны, а мой загони куда-нибудь, но так, чтобы ни один дьявол его не нашел.

В кромешной тьме свели по сходням коней на землю, запрягли их в повозки, погрузили муку, крупу, жиры, легкий пулемет, винтовки и патроны.

— Трогай, Степан! — произнес Лазо, садясь на своего жеребца. Подъехав к братьям Балябиным, он протянул им руку. — Прощайте!

— Прощай, Сергей Георгиевич, — ответили ему даурцы. — Не поминай нас лихом…

На востоке засветлело, но на станции еще было темно, и Лазо заторопился покинуть разъезд. Пришпорив жеребца, он подъехал к паровозу.

— Теперь тебе все понятно, Степан Степанович? Как видишь, не мой каприз, а так надо. Прощай! Никогда казаки не забудут тебя, героя Мациевской.

Агеев молча покачал головой.

В предрассветной дымке скрылись в сторону Якутского тракта две повозки и несколько всадников. К Амуру ускакали четверо даурцев. Долго еще цокали копыта. Потом паровоз тихо прогудел, дав прощальный сигнал о том, что он отошел на запад. И снова станция Невер, затерянная меж сопок, покрытых голубыми даурскими лиственницами, погрузилась в тишину.

По высокой, в человеческий рост, траве ехали даурцы — Балябин с товарищами. Здесь не мудрено было встретиться с медведем-увальнем или рысью.

— Жаль, что расстались с Сергеем, — с досадой сказал Фрол Балябин, покачиваясь в седле, — хороший человек, умный, все хорошее взял у природы и жизни.

— Упрям больно, — добавил Георгий Балябин.

— Даже чересчур, но и мы не более податливы. Заупрямились, что для партизанских действий нет лучшего края, чем Даурия, и баста.

— Ты первый предложил, — заметил Богомягков.

Фрол ничего не ответил. Ценя в Лазо принципиальное отношение к людям и к их поступкам, он ошибочно называл это упрямством, и эту черту характера приписывал и себе. Балябин был, бесспорно, честный и смелый солдат революции, но он не умел обобщать большие события и делать правильные выводы. Вместо того чтобы повернуть в Октябрьские дни Аргунский полк с германского фронта на Петроград и отдать себя в распоряжение большевистских Советов, Балябин предпочел вернуться в Забайкалье. Лазо в те же дни не распустил свою роту, а привел ее к присяге Красноярскому Совету. Балябин показал себя на Даурском фронте хорошим командиром полка, но командовать несколькими полками ему было не под силу. Лазо же, подобно опытному шахматисту, передвигающему фигуры на доске в предвидении выигрыша, умел на широком фронте командовать многими частями, находя правильное решение в выборе направления главного удара. И сейчас уход Лазо в тайгу был продиктован необходимостью замести следы перед сильным противником, но Балябину казалось, что без него и таких, как Богомягков и Кириллов, трудовое казачество не сумеет объединиться в партизанские отряды. «Куй железо, пока горячо», — думал он, и его желание прорваться в Даурию росло.

Казаки ехали берегом Амура. Балябин смотрел на могучую реку и невольно вспомнил о ней старый сказ, услышанный из уст одного из ссыльных в горно-зерентуйской тюрьме. Ссыльный рассказывал:

— С незапамятных времен Амур стремился к Тихому океану. Потек он на восток, но на пути натолкнулся на два горных хребта: Сихотэ-Алинь и Амгунский. Не сумев пробиться, река разлилась у их подножья широким озером. Проходили годы, река продолжала рваться к морю, а море лежало близко — за Сихотэ-Алиньским хребтом. Уступи он дорогу — Амур ушел бы к заливу де Кастри, но неожиданно сдался Амгунский хребет. Тогда Амур, повернув почти под прямым углом, ушел в обход на триста верст, чтобы соединиться с морем там, где ему вовсе не следовало, — у холодного и безжизненного Татарского пролива.

«Кажется, и я поступил, как Амур, пойдя обходным путем», — подумал он про себя.

Пронизанный тончайшими нитями солнечных лучей, Амур играл рябью. Над водой изредка пролетали чайки. Поджимая лапки, они плавно кренили то влево, то вправо.

Ветер шел поверх реки из далекой Уссурийской тайги, вольно пролетая по сопкам. Дыхание ветра было сильное и острое.

Вскоре показалось пограничное селение Джалинда. Всадники свернули с тропы на ухабистую дорогу. С пристани донесся раскатистый голос:

— Э-э-э-э-эй!

Повстречавшись с богатым звероловом, Балябин с товарищами, поторговавшись для отвода глаз, продали ему коней и пешком отправились на пристань.

Наступал вечер. В чернеющее с востока небо вонзился тонкий серп луны.

Добравшись до чайной, Балябин, поудобнее усаживаясь за стол, сказал Богомягкову:

— Достань, Гоша, из мешка сахару, хлеба и полбутылки спирту.

Им подали горячий чай. Чай был сильно разварен, и от него несло запахом распаренного веника. Балябин торопливо отхлебывал из эмалированной кружки чай и, обжигаясь, хмурился. В табачном дыму на проволоке висела лампа под абажуром, засиженным мухами.

За другим столом сидели порядком охмелевшие старатели. По чайной разносились слова: «ему пофартило», «купи золото», «струя-то вышла у него наружу», словно в Джалинде никогда и не было революции.

По чайной бесшумно носились два маньчжура с подносами. Приглядевшись к одному из них, Фрол поманил его пальцем. Маньчжур послушно подошел и прищурил раскосые зеленоватые глазки.

— Через Амур перевезешь? — спросил Балябин.

— Деньга платить будешь?

— Уплачу, — пробасил Балябин. — Давай собираться!

Они вышли на улицу, и маньчжур повел даурцев к Амуру. Глухо шумела река, вдали раздавались пьяные крики.

Когда лодка причалила к правому берегу и казаки вышли на сушу, маньчжур доброжелательно напутствовал:

— Хорошо посмотри: верхушка ходи — здоров будешь, низа ходи — пропадай будешь.

— Спасибо! — ответил Балябин и скрылся с товарищами в темноте.

Маго шумел с раннего утра. В этом маньчжурском городке, где в кофейнях продавались опиум и золотая россыпь, перевозимая с Алданских приисков контрабандистами в поясах, Балябин и его друзья решили заночевать, а на рассвете двинуться дальше.

— Нам бы до Аргуни добраться, а там — мы дома, — подбадривал Балябин товарищей.