Оставаться на Карымской было небезопасно, и Лазо приказал Агееву вести головной эшелон дальше на восток.
Над Забайкальем плыли грозные, черные тучи.
Осень подкралась внезапно, и листья на деревьях сразу пожелтели.
Прибыв на маленькую заброшенную станцию Урульга, Лазо вышел из вагона, и в глаза ему бросилась песочная плешь на увалах. После ночной грозы небо посветлело, но воздух был холодный и горький — чувствовалось приближение зимы.
Под открытым небом собралось много народу. Здесь были члены Сибирского Советского народного комиссариата и командиры поредевших полков, работники губернских и уездных комитетов Коммунистической партии, рабочие заводов, казаки и шахтеры.
Никто не знал, зачем их собрали, что делать дальше. Одни, как это бывает в дни тревожных событий, выглядели бледными, осунувшимися, другие старались улыбаться, чтобы скрыть свою подавленность. Были и такие, что, собравшись в кружок, негромко пели.
Никогда Лазо не заглядывал так глубоко и проникновенно в тайники человеческих характеров, как теперь, в эти тяжелые и грозные часы жизни. Он видел простых бойцов, сосредоточенных, суровых, сдержанных, но души их были тверже кремня. «Нет, — пронеслось в сознании, — не погибнет советская власть, пока живы такие люди».
Все ждали решения партийной конференции. А на конференции разгорелись страсти. Лазо говорил взволнованно, по лицу его пробегала судорога, словно он ощущал физическую боль:
— Фронты ликвидированы. Надо снабдить каждого бойца документом, деньгами, продовольствием и обмундированием. Этим мы сохраним боевую силу, которую нам предстоит в недалеком будущем снова собрать. Мы перейдем к партизанским методам борьбы.
— Почему же сразу не начать партизанить? — перебил читинский военный комиссар. — Разобьем полки на мелкие отряды и — за работу.
— Партизанская борьба начнется не теми полками, которые сейчас с нами, — ответил Лазо. — Партизанская борьба требует иных организационных форм, а наши полки к ним еще не подготовлены. Пройдет немного времени, и крестьяне, — я говорю об огромной массе середняков, которые испытывают на себе гнев интервентов, насилия семеновцев и калмыковцев, — поймут, куда их привели эсеры. Тогда они повернут в сторону Октябрьской революции, а для нас это будет началом широкой партизанской войны. Но нам, вожакам, надо уже сейчас готовиться к ней.
И было принято решение:
«Борьбу с врагом организованным фронтом ликвидировать. Признать, что форма дальнейшей революционной борьбы должна сообразоваться с создавшейся международной политической обстановкой и должна быть направлена к использованию всех легальных и нелегальных возможностей, к дезорганизации всех усилий наших врагов закрепить в пределах Сибири власть буржуазии и иностранного капитала».
Сообщить войскам о решении партконференции выпало на долю Лазо. Он долго размышлял, с чего начать. Безмерно тяжело было расставаться с теми, кого он объединил в крепкие полки, которые под его началом били врагов Советской республики. Через час-другой они разойдутся в разные стороны. Им предстоит пробраться в родные станицы. Нелегко заглянуть в душу каждого. Не ровен час, что и семеновцы с японцами мобилизуют тех, кто служил в Красной Армии. Что их ждет?..
До многих донеслись слова старика, бывалого казака:
— Братцы, что ж теперь будет? Как дальше-то жить?
Одни хмуро отворачивались, другие снисходительно хлопали старика по плечу и говорили:
— Ничего, казак, проживем! Еще накрутим буржую хвоста…
Потревоженным роем гудела толпа. Неожиданно шум голосов стих. На рыжем жеребце подъехал Лазо.
— Дорогие братья-казаки! — раздался его голос. — Даурский фронт ликвидирован, армия распущена.
В напряженной тишине можно было уловить вырвавшийся из груди людской вздох.
Медленно и ясно командующий рассказал о положении на фронтах и причинах роспуска армии.
Метелица подумал: «С германского фронта ехали радостные, веселые, знали, что нас ждет дома земля, садки, обжитые дома, крепкая брага, жены, детишки. А теперь хоть и тянет к ним, да неохота покидать фронт, ведь без фронта и советской власти нет, значит, снова поселковый атаман, оброк, доносы».
— Прощайте, братья! — уже глухо пронесся голос Лазо. — Не тужите, скоро встретимся. От имени командования благодарю за верную службу Советскому правительству. Примите и от меня низкий поклон.
Казак, который так беспокойно спрашивал у однополчан, как дальше-то жить, не выдержал и бросился к Лазо.
— Главком, возьми меня с собой.
— Не могу, отец, не моя воля…
— Ты бы подумал, — не отставал казак, — я тебе обузой не буду, а помощь от меня большая.
— Никак нельзя, дорогой товарищ.
Казак снял старую, измятую фуражку и, махнув ею, сказал:
— Тогда спешься, я тебя перекрещу.
Лазо спрыгнул с коня и не успел обернуться, как казак осенил его крестом и прижал к себе.
— Оставайся с богом, — сказал он, глотая слезы, — но знай, что дома́ всех казаков в Даурии для тебя открыты. Если нужда будет — позови, все придем…
Он отвернулся, закрыв фуражкой глаза, а Лазо, сев на коня, пожал с седла кому-то руку и умчался, — чего греха таить, сердце заныло от боли.
К вечеру все разошлись: одни в станицы, другие на запад, в надежде пробить себе дорогу к Красной Армии, третьи рассеялись по Приморью и Амуру.
К бронепоезду «За власть Советов» прицепили паровоз и штабной вагон. Последняя группа двинулась на восток. В вагоне — Лазо, Ольга Андреевна, Фрол и Георгий Балябины, Бронников, Богомягков, Кириллов, Машков, Безуглов и еще несколько человек. Тринадцать коммунистов по решению партийной конференции должны были уйти в тайгу на два месяца.
Ночью на станции Ерофей Павлович Лазо вызвал к себе Машкова.
— Спасибо, Виктор Иванович, за службу!
— Неужели и со мной расстаетесь? — Губы Машкова дрожали.
— Да, голубчик, — тяжело вздохнул Лазо. — И на прощанье приказываю тебе и артиллеристам загнать в тупик бронепоезд, снять со всех орудий замки и части, а пулеметы спрятать в надежном месте. Пойдем подыщем.
— Может, не стоит, товарищ командующий? Может, разогнать пары да пуститься по станциям, занятым врагом?.. Позволь, мы перекрасим поезд, вместо «За власть Советов» напишем «Смерть большевикам». Беляки не сразу сообразят. Можно свободно подъехать к любой станции — и в упор… Мы так тысячу верст пройдем. До своих доберемся.
— Машков! — строго произнес Лазо.
— Я вас слушаю, товарищ главком.
— Выполняй мое приказание!
Машков повернулся и пошел с опущенной головой. Возвратившись через час, он доложил:
— Ваше приказание выполнено, но мы закопали не только пулеметы, но и орудия.
Лазо молча протянул Машкову руку, но тут произошло то, чего меньше всего ожидал командующий. Большой, огромный матрос притянул к себе Лазо и, обняв его, поцеловал в щеку. Потом он выпустил его из своих объятий и, смахнув набежавшую слезу, поочередно расцеловался с Ольгой Андреевной, Безугловым и другими.
— Прощайте, ребятки! — глухо произнес он. — Услышите еще про машковский партизанский отряд.
Паровоз и штабные вагоны отошли дальше на восток. Впереди ехал состав с Сибирским народным комиссариатом.
Сентябрьская воробьиная ночь. На горизонте вспыхивали зарницы.
В вагоне мерцала свеча. Лазо, взглянув на карту, тихо сказал:
— На станции Невер высадимся.
— И куда поедем? — спросил низким баском Фрол Балябин.
— В тайгу.
— А по-моему, в Якутск, — вмешался Богомягков.
— Это почему? — удивился Лазо.
— Яковлев, прощаясь с нами, наказывал высадиться в Рухлове и двинуться к Якутску.
Лазо снова наклонился над картой и сердито спросил:
— Когда Яковлев об этом говорил?
— На станции Ерофей Павлович и просил тебе передать.
