— Где же вы были во время февральской революции? — спросил Лазо.

— В Омском военном округе начальником штаба. В апреле в кинотеатре «Гигант» собрались военнослужащие гарнизона. Я выступил и заявил, что твердо решил присягнуть революционной республике. Что было! На меня посыпались жалобы со стороны генералов и полковников Керенскому и военному министру Гучкову… В Петрограде решили изничтожить меня. Тяжело было, со мной не здоровались, третировали. Но вот в марте тысяча девятьсот восемнадцатого года Ленин выдвинул на пост председателя Центросибири Яковлева, а он, зная о моих настроениях, пригласил меня в Иркутск. Безмерно обрадовался. И вот я у вас.

Лазо внимательно выслушал человека, который годился ему в отцы, и по-деловому сказал:

— Все должно быть приведено в боевую готовность. Всякая расхлябанность ведет к дезорганизации, а следовательно, к ослаблению нашей молодой армии.

— Совершенно правильно, Сергей Георгиевич, — соглашался Таубе. — Завтра же введу штабной порядок. Я очень рад, что нам довелось встретиться, и обещаю помочь вам своими знаниями.

Таубе понравился Сергею с первой минуты своей искренностью.

— Вы привезли с собой вещи? — спросил Лазо.

— Целый сундук.

— Зачем он вам?

— Там несколько смен белья и часть моей библиотеки.

— Вот за это хвалю. А для меня найдутся книги?

— Любую берите. Вас тоже, видно, хлебом не корми, только книги подавай.

— Где же сундук?

— У меня в городе свояк, я у него и оставил. Но завтра я перевезу сюда и здесь же поселюсь.

— Я прикажу освободить для вас поблизости квартиру.

— Зачем стеснять жителей? Где сундук — там и я. Где я — там и сундук.

Лазо рассмеялся и протянул Таубе руку. Они расстались друзьями.

От прозрачных, изумрудно-зеленых вод Байкала до шумливой Аргуни широко раскинулось Забайкалье — в старину Даурия, — рассеченное Яблоновым хребтом. Прорезанное шестью большими судоходными реками с многочисленными бурными потоками, Забайкалье славится вечно снежными Хамар-Дабаном и Мунку-Сардыком, серебряными падями и безбрежными степями. Много золота и серебра, много драгоценных камней лежали нетронутыми в недрах земли. Старики ходили в горы, чтобы нацедить в кувшины живую воду, сочившуюся из-под камней, а дома пили ее, смачивали в ней тряпки и прикладывали к ногам и рукам. Так лечили больные кости и раны. Те, кто помоложе, искали удачи, копали землю, отыскивали золотую россыпь. Много лет гуляли в даурских степях Сохатый и Капустин, наводя страх на богатых купцов и золотопромышленников.

Над высоким зубчатым хребтом поднялось позднее февральское солнце. В тот год снега выпало мало, ключи и родники при выходе из земли не замерзли, по вокруг них наросла наледь.

Не спеша ехали стремя в стремя Лазо, Рябов и Безуглов на холеных конях. Безуглов тихонько напевал грустную песню:

— Загрустил, казак? — спросил Лазо.

— Не так чтобы очень, товарищ командующий, но и не весело.

— Его домой тянет, — пошутил Рябов. — Дуется, что Назарчук его в Красную гвардию заманил.

— Ишь ты какой, — осклабился Степан. — Не захотел бы по своей воле, ничего бы он и не сделал. А только я теперь от Сергея Георгича не отлучусь. Куды он — туды и я. — Повернувшись к Лазо, он спросил: — Ты партийный, товарищ командующий?

Лазо на мгновенье смутился, но тут же улыбнулся и ответил:

— Скоро запишусь.

— Тогда и я запишусь, — согласился Степан.

— Молодец, казак! — одобрительно отозвался Рябов.

Степан повеселел, словно кто-то рукой смахнул грусть с его лица.

— Жил бы отец, — сказал он, — Агафоном его звали, не поверил бы, что губатый Степка рядом с командующим Даурией едет и гуторит с ним, как с дружком.

— Вот она, Степан Агафонович, и советская власть, — произнес Рябов. — Что ты, что я — все мы равные, все одной думкой живем: сделать человеческую жизнь на земле радостной.

Издалека, где синел лес, донеслось рычание.

— Неужто медведь? — спросил Рябов. — Как думаешь, Степан?

— Может, и медведь, — ответил весело Безуглов.

— Чему радуешься?

— Вспомнил, как отец повстречался с медведем один на один и одолел его.

— Одолел? — недоверчиво переспросил Рябов.

— Ей-богу, одолел. Хочешь, расскажу?

— У командующего спроси.

— Охотно послушаю, — отозвался Лазо.

— Дело, значит, было так, — начал Безуглов. — Ходил отец в одну осень промышлять белку и попал на медведя — тот еще не залег на зиму в берлогу. Мишук, увидев зверовщика, взревел и встал на дыбы. У нас на медведя стрельцы ходят не артелями, а всегда один человек с собакой одолевают зверя, но притом ружье заряжается большим зарядом. Только медведь встанет на дыбы, зверовщик ставит ружье на сошки и стреляет медведю в лоб или сердце. У отца ружье было заряжено беличьим зарядом. Делать было нечего, приложился — и бац в медведя… Промахнулся. А михайло бросился на отца и давай его ловить: то пойдет направо и вдруг бросится налево. Отец, зная хитрость зверя, увертывался. Около часу ходили они вокруг дерева без успеха. Тогда медведь пошел на хитрость: не спуская глаз с отца, он попятился, схватил претолстую корягу, положил ее подле сосны, а на нее другую, чтобы отец не мог свободно ходить вокруг дерева. А отец, перескакивая через коряги, успевал отталкивать их от дерева. День свечерел, солнце закатилось. «Ну, думает отец, ночью он меня поймает». Отошел медведь от дерева, лег на землю, положил голову на корягу и уставил свои глазищи на отца. А отец успел перезарядить ружье. Вот уж стало темно. Но вдруг показалась луна. Отец ожил, поставил поскорей ружье на сошки и выстрелил. Медведь кинулся, ударился об дерево и растянулся. Так остался жить отец и добыл хорошего медведя…

Всадники проехали мимо четырех столбов, покрытых кровлей.

— Степан, а это что? — спросил Лазо.

— Тут похоронена скотина, убитая небесным громом. Такой обычай у бурят.

За Дарасуном потеплело. Кони пошли медленнее — с рассвета им пришлось проделать большой путь.

— Еще недели три, и затокуют глухари и тетерева, — заметил Безуглов.

— Рано, казак, — сказал Рябов.

— Зима-то, видишь, малоснежная. Туда-сюда повернешься — весна и нагрянет, а в марте уже увидишь в лесу даурскую галку и дрохву.

— Много здесь птицы? — спросил Лазо.

— Видимо-невидимо, товарищ командующий. У нас и полевого жаворонка встретишь, и коршуна, и гоголя, и снегиря, и горихвостку.

Вечерело. Позади остались вершины, скрывшиеся в тумане.

— Далеко еще, Степан?

— Верное слово, близко. Эту падь проедем, за ней поскотина, а дальше моя станица. Только мы с тобой, Сергей Георгич, спешимся и пойдем вдвоем, а Рябов нас подождет.

Навстречу показался высокий старик. Поравнявшись с ним, Лазо придержал коня и спросил:

— Куда идешь, отец?

— В Дарасун по воду, ноги дюже болят.

У старика было задумчивое лицо с глубоко запавшими, мутно-серыми глазами и резко выступавшими под дряблой кожей жилами.

— Что казаки про новую жизнь говорят?

— Чаяли, что замирение наступит, а теперь вон опять казаков скликают.

— Кто?

— Атаман Семенов.

— Много народу к нему идет?

— Не считал, сынок. Не пойдешь сам — силой потащат.

— Ну иди с богом, отец!

Старик поклонился и поплелся.

Миновав падь, Степан остановил коня. Спешившись вместе с Лазо, они подали Рябову поводья.

Взошла луна и осветила сопки у Дарасуна. Вокруг — ни огонька, ни живой души.

Крадучись, пробирались Лазо и Степан сонной станицей к дому Безуглова. Вот они остановились перед темными оконцами. Сильно забилось сердце в груди у Степана, точно так же, как в ту темную ночь, когда бросил гранаты в дом, где сидел Лазо заключенным. Три года прошло с того дня, как Степан уехал на войну. Не довелось драться с немцами. А теперь против своих же пошел… Какие же они свои? Свои — это Лазо, Рябов, Назарчук, Аким из Иркутска, красногвардейцы, свои — это большевики. А станичные кулаки, станичный атаман — чужаки.