Ницше предвидел «европейский нигилизм» и считал его фатальным выводом современной мысли, внеся свой вклад в его завершение посредством своей критики всех ценностей, идей и идолов. Однако фундаментальный момент состоит в том, что для Ницше это не последний вывод, а скорее то, что нужно превзойти, как только он сослужит свою службу. В самом деле, Ницше считает себя «первым абсолютным нигилистом Европы, который, однако, пропустив весь нигилизм через себя, превзошёл его». Следовательно, проблематика Ницше — это проблематика постнигилистической эпохи. Она обращается к человеку, осмелившемуся перешагнуть через пропасть, который чувствует, что он не должен возвращаться по своим следам. Следовательно, походя можно заметить, что те, кто на основе колебаний позиций Ницше, всегда так насыщенных беспокойной эмоциональной силой, фантазирует о возможном религиозном или же непосредственно христианском его обращении, совершенно ошибаются. Положительная функция нигилизма состоит в опасном испытании полного освобождении индивида; если он не хочет пасть, ему придётся найти точку опоры в самом себе и стать способным на абсолютное утверждение. Так нигилизм становится инструментом на службе создания высшего типа и новой морали. И именно здесь, пройдя через тяжёлую борьбу, можно искать и найти абсолютный смысл существования; здесь, превосходя человека, появляется «сверхчеловек».

Имеет смысл лучше рассмотреть эту позицию, потому что ситуация, предполагаемая Ницше с ясновидением пророка, несильно отличается от ситуации нынешней эпохи — при том условии, что не скрывается глубокий экзистенциальный кризис, характерный для неё.

Как демонстрирует Рейнингер, точка максимальной опасности успешно проходится только тогда, если закон, который несломленный высший человек устанавливает для себя, приобретает тот же характер необусловленности, как и тот, что был выведен ранее из чего–то внешнего или трансцендентного —даже хотя у него есть в качестве основы «свобода» и «по ту сторону добра и зла», что выражается уже не как «ты должен», а как «я хочу». В этой связи Рейнингер вполне прав, замечая очевидно парадоксальную аналогию между этикой Ницше и этикой Канта: у обоих присутствует «абсолютная мораль». Более того, сам Ницше ясно заявлял, что он всего лишь сорвал маски с упадочнической, лживой, обманчивой, «слишком человеческой» действительности, лежащей за всей обычной моралью, чтобы проложить путь высшей морали и противопоставить эту «великую мораль» «малой морали» стада, беспокойных умов, зависимых от костылей и иллюзий. Поэтому «имморализм», провозглашаемый Ницше так часто и с таким удовольствием, просто предназначен ‘épater le bourgeois’ [68] .

Следовательно, если мы хотим постичь положительные и существенные аспекты выводов Ницше, мы не должны увлекаться все этими описаниями, почти всегда продиктованными противоречивой ‘animus’, [69] в которых выступает только индивидуализм и прославление «Жизни». Действительно, индивидуализм Ницше связан со строгой внутренней, почти по–настоящему мужественной дисциплиной, а не с религиозным самоподавлением и аскетизмом. Не только Рейнингер заметил, что в этом отношении ницшеанское утверждение жизни имеет больше общего с её шопенгауровским «отрицанием», т. е. с пассивной, ревностной идентификацией с ней. Не только «воля к жизни» трансформируется в «волю к власти», но также всегда постулируется господствующий принцип, отделяющий себя от инстинктов, и который презирает не только гедонизм, но также и эвдемонизм (доктрина, провозглашающая высшей целью не просто удовольствие, а счастье). И даже когда превозносится «дионисийство», когда провозглашается право на бытие «по ту сторону добра и зла», оправдывается открытость всякому «языческому» опыту, отвергается как трусость всякое подавление глубинных страстей и импульсов, это всегда предполагает наличие высшего измерения. Это существенная предпосылка любого человека, который может выстоять и создавать ценности в центре «пустыни, что растёт», так как она обеспечивает неподвластность пустыне.

Именно поэтому не стоит совершать ошибку, рассматривая ницшеанское прославление «Жизни» как чистый натурализм. Если, как мы только что сказали, позиция Ницше включает абсолютное утверждение за пределами чисто инстинктивного существования, то очевидно, что в понятии «Жизни», даже если желать сохранить его центральным, имплицитно вводится что–то трансцендентное, или, если хотите, в превозносимой «Жизни» в противопоставлении всякой не понимаемой «загробной жизни» нужно признать не только саму эту вещь, но также и силу, превосходящую её и господствующую над ней. К сожалению, Ницше не нашёл пути к восприятию «трансцендентности» в себе, к её признанию и включению в свой идеал, что, возможно, и вызвало его трагедию и финальный коллапс.

После устранения этого частого двойного непонимания, включающего индивидуализм с одной стороны и понятие «Жизни» с другой, мы думаем, что было бы интересно осветить дистанцию, отделяющую сущностно ницшеанские основы от атмосферы анархизма, распространяющегося сегодня во многих течениях среди разрушенных структур десакрализированного мира и абсурдного «общества конкуренции». На самом деле этот анархизм, индивидуальный или массовый, сводится к беспорядочному, иррациональному мятежу без какого–либо центра. Тотальная нетерпимость ко всякой дисциплине и всяким узам, продиктованная исключительно импульсами инстинктивной и природной части индивида, не желающего признавать ничего за пределами себя самого: вполне ясно, что господствующая черта этих движений именно такова, оставляя за скобками различные причины или предлоги, даваемые «системой» или структурами современного мира. Таким образом, как естественно, так и многозначительно то, что в этих современных движениях Ницше совершенно игнорируют, хотя он был первым и величайшим бунтарём. Является фактом, что у данного человеческого материала нет ничего, что соответствовало бы мысли Ницше: истинные — плебейские — свойства подобных движений выявляются в их частых соглашениях с марксизмом и его побочными продуктами, в их формуле истеричного пацифизма и абсурдного «интеграционизма», и в их последовательной солидарности с «третьим миром» и низшими уровнями общества и расы. В то же время пределом, установленным полуграмотными интеллектуалами, является увеличение ценности, придаваемой таким посредственным мыслителям, как Маркузе, который довольствуется более или менее законными позициями отвержения (не самые важные вещи для истинного мятежа), не замечая уныния и крайней утопичности тех банальностей, что он предлагает в качестве альтернативы, исходя из странной социологии, в значительной степени обусловленной идеями Фрейда. Инстинктивно очевидно, что Ницше не принадлежит этому миру. Из–за своего аристократического и исключительного характера, высокого уровня обязательств и подразумеваемого внутреннего уровня ницшеанский путь будет объектом особого отвержения всех этих «протестных» движений, которые можно было бы удачно определить как «революции пустоты», если вообще признавать их прямое отношение к наиболее серьёзным проблемам эпохи нигилизма.

Чтобы прояснить это, необходимо подробнее изучить термины, в которых Ницше пытался определить свою этику.

Если строго посвятить себя принципу чистого утверждения «освобождённой Жизни», становится ясно, что любая оценочная позиция или установка будет абсурдной. Не будет никакого основания, из которого можно было бы исходить или которое можно было бы защищать, например, формы полной и восходящей жизни, обнаруживая «волю к власти», против форм противоположного, «декадентского» направления, и особенно тех, которые, по Ницше, подорвали «здоровые» и «высшие» цивилизации посредством своей морали. В конце концов, это тоже «жизнь», «за пределами добра и зла», часть её угасания и потока, её создание и уничтожение, и было бы нелепо сопротивляться ей, апеллируя к высшему фактору — что, однако, Ницше делает яростно и постоянно.