По обе стороны двери стояли Гунар и Юзеф. Ярослав кивнул им.

Варяги выхватили мечи, передали боевой сигнал мгновенно по всем горницам и переходам, окружавшим сени, где шло пиршество.

Слишком знаком был этот сигнал. Не хотел, но увидел Ярослав и напружиненные перед броском вперед ноги воинов, и блеск широких, обоюдоострых мечей, и блеск глаз. Все увидел, хотя быстро шел по лестнице к своей опочивальне.

Покладник (постельничий, спальник) Юшка встретился на пути.

— Стукнешь, когда все закончится, — сказал Ярослав, плотно закрыв за собой дверь.

Он сел на постель и потер виски, подумав, что сегодня уже ничем не спасется от боли. Долго сидеть он не смог и подошел к окну.

В тяжелом, плотном воздухе, по-вечернему матово-сером, с подпалинами у краев неба, носились, как невидимые страшные птицы, предсмертные стоны и крики.

В сенях, на лестницах валялись тела — одни неподвижные, другие еще живые, в последних корчах. Бойня шла на дворе, куда успели убежать самые проворные из гостей, но варяги настигали их и здесь и резали быстро и ловко.

Отчаянно вопил маленький скоморох в потешном колпаке. В суматохе какой-то варяг ударил его мечом в живот.

Дыхание перехватило. Ярослав кинулся к двери, но на полпути замер, поняв, что ему сейчас нельзя быть там, иначе его тоже могут пронзить мечом, как скомороха.

«Господи, что я наделал! — подумал он. — Нет мне теперь прощения, ни Бог, ни люди не пощадят меня! Пусть скорее придет отец, пусть посадит навечно в поруб, а лучше пусть убьет. Это гордыня моя виновата, я пожелал власти над братьями моими, прах я теперь, а не человек…»

В дверь постучали.

Ярослав пересек опочивальню и прислушался, не сразу вспомнив, что сам наказал Юшке дать знак.

Рядом с покладником стоял Эймунд. Он тяжело дышал, его лицо было белым, как плат.

— Входи, — сказал Ярослав. — Натешился? Доволен?

Эймунд молчал, глядя в сторону.

— Куда их девать будем? — спросил он.

— Не знаю! — крикнул Ярослав.

Его мозги будто плавились, будто растекались в голове, как жидкий свинец.

— Как стемнеет, положим их на телеги и развезем по домам.

— Нет! — опять крикнул Ярослав. — Это еще одно ваше глумление получится. Уложите их рядом, а я сам все новгородцам скажу. Они придут и заберут братьев и мужей своих. Не впервой нашим бабам от горя выть.

— Твоя воля, князь, — Эймунд пошел к двери. — Но только знай, что теперь любой воин мой — твой.

— Да не нужно мне это, — простонал Ярослав. — Юшка, перетяни жгутом голову. Да потуже!

Юшка выполнил просьбу князя.

Эймунд и Юшка ушли, и наступила тишина, в которой отчетливо был слышен чей-то скулеж.

«Это, наверное, скоморох, — подумал Ярослав, — Что же они его не добили?»

— Юшка!

Вместо покладника вошел придверник.

— Покличь Юшку. Куда он пропал?

Придверник вернулся не сразу, втолкнул Юшку, зареванного и жалкого.

— Ты чего? — удивился Ярослав.

Юшка не ответил, продолжая рыдать. Он был сыном боярина Крыжа, отдавшего Ярославу лучших своих коней, чтобы князь взял Юшку в покладники.

Ярослав подошел к худому, нескладному отроку и заглянул ему в глаза.

— Ну что ты? — Ярослав вдруг погладил Юшку по льняным, мягким волосам. — Погоди, еще придет время, не будем мы злую волю выполнять! А наша воля будет добро и правду утверждать!

— Брата Семена зарезали, — Юшка всхлипывал, уткнувшись в плечо Ярослава.

Князь испуганно отстранился.

— Он-то чего сюда пришел? Кто его звал?

— Не знаю, — Юшка вытер слезы и с тоской посмотрел на Ярослава. — Видать, Семен сильно дрался, так они его всего искромсали.

Ярослав опустил голову, ссутулился.

— Не простит мне этого твой отец. А ты-то, Юшка, ты простишь? Ведь ты знаешь, из-за чего резня вышла. Должен я был варягам уступить, потому что отец на меня идет.

Юшка не ответил.

— Сядь, возьми Писание, почитай мне.

Ярослав подошел к постели, лег, закрыв глаза.

Юшка прочел: «Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме».

— Как? Прочти еще…

И тут предсмертный крик пронзил воздух — кто-то из слуг наконец добил скомороха.

— Они так поняли, что ты дите малое, — сказал Георгий и задул свечу. — Не знаешь ни жизни, ни людей.

— Они правы, — отозвался Борис, поправляя овчину, на которой лежал. — Ибо сказано устами апостола: «На дело злое будьте как младенцы, а по уму совершеннолетние будьте».

— Да разве злое дело — в Киев идти? Ты ведь не только от власти отказался.

— Вот и хорошо, что ты все понимаешь. Был ты мне другом верным, а теперь стал братом.

— А ты мне давно брат, — Георгий лежал у входа в шатер. Под рукой — меч. — Но сегодня смутил душу мою.

— Еще не поздно, Георгий. Я только рад буду, если ты уйдешь. В Киеве у тебя братья. Не захотите Святополку служить — к Глебу уйдете.

Георгий вздохнул и повернулся на бок:

— Свое место я давно выбрал. И все же скажи: для чего мы здесь остались?

— Если бы я сел на стол Киевский, какой пример подал? Только пример сильного воинством. Но не в этом сила истинная. Давно сказано: «Кто говорит, что любит Бога, а брата не любит, тот лжец».

— Но ведь Святополк так и говорит.

— И что? Разве я должен уподобляться ему?

— Но и он не уподобится тебе.

— Пусть! — твердо ответил Борис. — Не один Святополк мне брат, и не только ему великим князем быть. Не он, так другие вспомнят обо мне.

Они замолчали, и было слышно, как трещат сверчки и где-то неподалеку ухает филин.

Георгий забывался сном, когда услышал, что Борис встал.

— Куда ты?

— Спи, я выйти хочу.

Георгий откинул полу шатра и подвинулся, пропуская Бориса.

Небо было густо усыпано звездами, от края до края. От круглой луны шел тихий свет, и казалось, что в мире нет ничего, кроме этой ночи с ее чистым сияньем.

Догорали костры, у которых спали слуги. Спали кони, стоя у телег. Сорвалась и помчалась по небу звезда, быстро погаснув в вышине. Ни ветерка, ни резких звуков — только мерное, убаюкивающее стрекотанье кузнечиков. Запахи душистых трав, цветов, запах земли, которая дышала, как живое существо.

Борис смотрел на небо, и покой вливался в его душу.

«Как все дивно сотворено, — думал он. — Какая благодать в мире этом».

Он вспомнил, как они с Глебом однажды возвращались в Киев из Белгорода, куда отец посылал их присмотреть, как строится храм. Ночь застала их в дороге, но они не остановились на ночлег, а решили добираться домой, потому что Киев был уже неподалеку.

Ночь была такой же светлой, как сейчас. Ехали легко и славно, и Глеб, смеясь, рассказывал, как на освящении храма, когда ударил колокол, он чуть было не закричал от радости — такой чудный малиновый раздался звон.

На нем была синяя свита, поверх — такого же цвета корзно с богато изукрашенной застежкой, и она лучилась, точно звезда.

Глеб смеялся, копыта лошадей дробно стучали, и так хорошо было знать, что дом уже рядом, что сейчас их встретят с радостью, и начнутся расспросы, и долгие разговоры, и отец будет слушать их, довольный и умиротворенный.

«Где ты теперь, брат мой? — подумал Борис. — Знаешь ли, что нет в живых отца? Пусть не оробеет душа твоя в горестный час».

Он долго сидел, задумавшись. Ночь истлевала, звезды гасли, даль светлела, рассеивая сумрак. Над полем стлался легкий туман, а у ног Бориса на стеблях трав лежали, как жемчужины, капли росы.

Он сорвал травинку, и капля сорвалась, беззвучно упала на землю, расколовшись на мелкие бусинки. Борис нагнулся, разглядывая их, и его чуткое ухо уловило отдаленный стук копыт. Он приподнялся и посмотрел в ту сторону, куда ушла дружина, но не увидел всадников — даль пряталась в серой утренней дымке.

У шатра его ждал Георгий.

— Едут! — сказал он.

Борис вошел в шатер, зажег свечу, поставил ее перед иконой, опустился на колени и начал молиться.