Когда в 1850 году праздновали тысячелетие со времени основания часовенки, положившей начало монастырю, решили заложить еще один храм, на высоте две тысячи футов, где была удобная площадка для строительства.

Произошло это в праздник Воздвижения Животворящего Креста Господня, поэтому храм и стал так называться.

Царская чета, узнав о Георгиевском монастыре, решила обязательно помолиться там, ведь он находился на такой высоте, у самого неба!

Прошлый приезд был запланированным, а нынче они приехали неожиданно.

Игумен Тихон, крепкий старец с курчавой черно-белой бородой и такими же длинными густыми волосами, так и просиял от радости, когда ему сказали, что приехали государь с государыней.

Игумен готовился к обедне. Царственные особы не стали нарушать монастырский устав и вместе с братией встали на молитву.

Служба шла обычным чередом, но когда заканчивали петь «Господи, к Тебе воззвах!» — в храме возник какой-то странный шум. Там, у самого входа, происходило что-то необычное. Один из монахов, пробежав вдоль стены храма, зашел через дьяконские врата в алтарь, чтобы сообщить отцу настоятелю о каком-то чрезвычайном событии. Игумен что-то сказал монаху, а сам пошел к выходу из храма.

— Государь, — тихонько сказал он, вернувшись и подойдя к царю. — Прошу вас прервать на минуту молитву и последовать со мной.

Государь повиновался.

Когда вышли из храма на паперть, царь увидел двух старцев, стоявших один подле другого. Солнце освещало их так, что отчетливо были видны лица, глаза и каждая черточка ликов этих молитвенников.

Они были монахами-отшельниками, жили в пещере намного выше монастыря. Пещеру их никто не видел. О том, что старцы живы, узнавали лишь по тому, что пищу, которую монахи оставляли на тропе, отшельники забирали.

У одного из них, высокого и худого, была длинная седая борода. Другой был среднего роста, борода у него была не столь длинная, но тоже седая.

— Просили на минуту позвать вас, — сказал игумен. — Это наши старцы.

Оба монаха, ни слова не говоря, низко, в землю, поклонились государю.

Он тоже поклонился им.

После этого старцы молча повернулись и ушли по тропе в горы.

Государь смотрел им вслед, пораженный произошедшим.

— Я, государь, осмелился вас из храма вызвать, потому как старцы первый раз из пещеры своей сюда пришли, — сказал игумен. — И вот что еще… О вашем-то приезде никто и знать не знал…

Государь кивнул, все еще находясь под впечатлением произошедшего.

— По молитвам, значит, они ваше величество узрели, — сказал игумен.

Государь хотел спросить, почему старцы поклонились ему до земли, но не стал.

А потом, когда на яхте «Штандарт», уже другим летом, шли мимо Балаклавы, он о многом догадался.

На обрывистом скалистом берегу, на вершине скалы, ближней к морю, стояли два человека. Они повернулись лицом к морю, будто дожидаясь, когда яхта пройдет мимо них. Яхта шла на довольно большом расстоянии от берега, но двое на скале были хорошо видны.

— Кто это? — спросила государыня, подходя к мужу.

Он пристально смотрел на скалу и ничего не ответил.

Там стояли монахи-отшельники.

Их седые бороды развевал ветер.

Тот, кто был выше ростом, поднял руку и широким крестом перекрестил государя и государыню — на палубе в это время больше никого не было.

Таким же широким крестом перекрестил царскую чету и второй старец.

— Это они, те самые? — спросила Александра Феодоровна.

— Они…

Государь подумал тогда, что и земной поклон, и это благословение имеют глубокий смысл, в котором, быть может, заключена его судьба.

«Да, — думал он и сейчас, засыпая в душной комнате „Дома особого назначения“. — Они поклонились не мне, а моим испытаниям… И благословили меня, чтобы я претерпел до конца…».

И с этой мыслью, к которой он пришел раньше, государь император Николай Второй заснул.

Было десять часов вечера.

16 июля 1918 года. Ночь

Все подготовлено, глупо волноваться. Наоборот, надо радоваться, что все в полном порядке. Посты на местах, вызваны нужные люди, и они тоже на месте, в соседней комнате. Они понимают, что им предстоит сделать.

В том смысле, что надо стрелять в царя, царицу, их детей, слуг.

Вот и все.

Остального они не понимают.

И это хорошо.

Юровский одернул китель, поелозил в кресле, в котором сидел, ожидая Ермакова. «Ермаков должен прибыть на грузовике к десяти. Он еще раз разведал место, где надлежит уничтожить тела. Надо выставить двойную охрану. Первую — на подходе к урочищу Четырех Братьев, вторую — вокруг самого места уничтожения. Должно быть, помимо авто, телеги, конное и пешее сопровождение.

Ермаков все сделает.

Неважно, что он ублюдок. Важно, что он может спокойно убивать, стреляя в людей, как в тыквы. Он хороший для дела товарищ. Самое главное — надежный».

Юровский встал, прошелся по комнате. Это комендантская. Довольно-таки просторная, мебель неплохая.

Впрочем, это не имеет никакого значения, кроме одного.

Он, Юровский, находится здесь накануне великой миссии, которую понимают лишь избранные.

Он оказался в их числе.

Он — наконечник стрелы. Она вонзится в сердце царя.

«Так, без десяти десять. Посты уже трижды проверены. Что делать? Вот что — надо поесть». Он вынул из буфета с утра приготовленную для него поваром Харитоновым котлетку с огурчиками и картошечкой, посыпанной свежим зеленым луком. Одну котлетку он съел в обед, после вкуснейшего супа с грибами, а вторая оставлена на ужин. «Надо отдать должное этому повару. Еще бы, разве мог быть у царя плохой повар! Готовит, стервец, прекрасно.

Можно было бы сохранить ему жизнь, чтобы он готовил для них, чекистов, но свидетели не нужны.

Доктор Боткин тоже хорош в своем деле, но и он свидетель. И Анна Демидова, аппетитная горничная, тоже хороша».

Юровский разжег примус, поставил на него сковородку с котлеткой и картошечкой. Масло сливочное, его принесли монахини из монастыря. Вчера они, как обычно, принесли молоко и яйца в корзинке — другие продукты он запретил. Яйца с корзинкой он возьмет с собой. Монахиням сказал, чтобы больше не приходили. Яйцами он перекусит там. Молоко отдал им. Котлету съест сейчас. И все.

Дом закроется. Нет, освободится. И он освободится. И народ освободится. И не будет так называемого помазанника Божия. Да какой он помазанник? Тряпка. Слабак. Вот царица… Да, у нее стать. Осанка. Взгляд. Не то что у его жены Мони.

Ничего, эта надменная немецкая женушка будет лежать на крашенном желтой краской полу. И вся ее спесь улетучится, как дым, от выстрелов револьверов и наганов. А у него, Юровского, как коменданта «Дома особого назначения», есть еще и маузер. В крайнем случае, он пустит его в ход.

«Вкусная котлетка. Но почему же нет Ермакова?

Вот особенность русских — вечно опаздывать. Все же они свиньи. Поэтому основные помощники — интернационал. Австрийцы, венгры, латыши. Вот, он уже закончил ужинать, а этого балбеса с волосами, как пакля, все нет! Где он?

Нет, он не подведет. Но разболтанность при внешней принципиальной строгости… Да, свиньи, конечно. И умных людей у русских очень мало. Взять хоть царя. Ну был бы умный, разве бы не понял, что готовится? Разве бы не сумел уехать за границу, еще из Царского, до Тобольска, не говоря о Екатеринбурге? Нет, он дурак, дурак и еще раз дурак! И наивен, как и его сынок! Такие же глаза, такая же улыбка. Вырожденцы. Если бы они были нормальные, разве был бы сынок неизлечимо болен?»

Юровский снова сравнил своего сына с Алексеем. Его сын здоров, крепок. Прекрасно ест. И прекрасно спит. А этот? Сплошные стоны, оханья и аханья… Вот только… Да, это «вот только» и есть момент, о котором он часто думает. Глаза. Почему у него такие прекрасные глаза? Невозможно их описать, невозможно сказать о них так, чтобы определить их…