— Брат…

Шелковый опашень стал темнеть от крови, ноги Ярополка подкосились, и он осел на пол.

Что-то дернулось в груди Владимира, как будто и его пронзили мечом.

Ярополк упал на спину, и кровавая лужа расползлась под ним.

— Теперь нет у тебя соперников, ты великий князь на Руси! — крикнул Добрыня…

Владимир присел на ложе, схватившись за грудь. Свеча догорала, воск тек по подсвечнику, застывая. Владимир видел Ярополка, смертельную бледность его лица, намокший от крови шелковый опашень. Как будто только что Торд и Бьерк вырвали из тела Ярополка мечи…

«Господи, какой он был тонкий и слабый, — думал Владимир. — Как мог у великого воина Святослава родиться такой сын?»

— Андрей! — позвал он отрока, и дверь тут же отворилась. — Пить хочу. Да похолодней неси, горит у меня грудь. Стой! Позови князя Бориса.

Не выдержал. А ведь не хотел тревожить Бориса. Но мало ли что может случиться, пока Борис в походе! Анастас вон чего наговорил…

Так успокаивал себя Владимир, и вот дверь отворилась, и в опочивальню отца зашел Борис.

Он был в белой полотняной рубахе и штанах. Лицо спокойное, чуть заспанное — поди, уже спал. Волосы вьются — густые, шелковые, сами ложатся волнами. Если бы видела Анна, какой у нее вырос сын…

— Не могу уснуть, Борис, — повинился Владимир. — Все мне кажется, чего-то недосказал тебе… Да, вот: большой ли обоз берете?

— Блуд говорит, что теперь в любом селении все дадут, что имеют, — знают, что на печенегов идем.

— Верно. Дело наше праведное. Но смотри — Блуд воин умелый, а все же недаром так прозван — Блуд.

Борис улыбнулся, губы его раздвинулись, и стали видны белые ровные зубы.

— Его так прозвали, когда он к тебе прибежал?

— Еще прежде. Власти ему над собой не давай. Я дядьку Добрыню до поры до времени слушал. А коли не показал бы свою силу, так бы в отроках у него и ходил. Однако и совет не забывай держать: всех умей выслушать, а решение принимай свое.

— Ты со мной, как с дитем малым… Разве первый раз на рать иду?

— В первый, в десятый — какая разница? Опять судьбу надо испытывать… Святополк может смуту затеять, Ярослав дань не платит. Неведомо, что Святослав думает. Мстислав на юге с касогами (народ черкесского племени, упоминаемый в русских летописях с древнейших времен, до нашествия татар) воюет. А как добьет их, куда коня направит? Об одном Глебе знаю, что будет он любить тебя до гроба. А другие? Господи, как вы без меня жить будете? Неужто опять брат пойдет на брата? Помни: ты на стол Киевский сядешь, потому как разумнее братьев своих. И дружина тебя любит.

Не в первый раз Владимир говорил так, и Борис обязан был соглашаться с отцом, хотя оба хорошо помнили, что по старшинству Святополк должен стать великим князем после Владимира.

Борис знал, что оспаривать решение отца нельзя, и в глубине его глаз лежала глубокая печаль.

— Вера у тебя сызмальства, и ничто ее не сокрушит, — продолжал Владимир, зная, что Борис ведет с ним безмолвный спор. — А Святополк? Да если бы его тесть в Польшу позвал, он тут же в латинскую веру переметнулся. Что, не так? Ах, Борис, напрасно ты со мной споришь. Вот я идолищам поклонялся, а разве в них верил? Я ведь столько грехов содеял, пока веру христианскую не принял…

— Ты Русь крестил, поэтому смыл с себя все грехи, до единого!

— Правда? Это правда? — Владимир схватил сына за плечи и приблизился к нему, чтобы лучше видеть его глаза.

— Правда, отец. То, что убивал и прелюбодействовал, это от темноты твоей души было. И не терзай себя, а молись, повторяй, как сказано в псалме Давидовом: «Помилуй меня, Господи, ибо немощен я, исцели меня, Господи, ибо сотряслись кости мои, и душа моя смутилась сильно… Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей. Ибо нет среди мертвых того, кто помнит Тебя, а во аде кто прославит Тебя?»

Владимир разглядел печаль в глазах Бориса и силился понять, о чем думает сын. Он видел лицо с чуть запавшими щеками, широким лбом, на который упала темная курчавая прядь, и этот знакомый до каждой черточки облик таил в себе что-то новое, как будто бы ясное и понятное, но все же необъяснимое. И то, что понятное нельзя было объяснить, тревожило душу.

— Знаю, что Бог милостив, а почему душа рвется на куски? Я вот сейчас такое видел, что даже сказать-то страшно! Брат мой единокровный, Яро- полк, на Глеба похож, сынка моего младшенького… А я его, Ярополка-то, зарезал!

— Не ты резал, а слуги твои. А теперь скажи словами Псалмопевца: «Удалитесь от меня все, делающие беззаконие, ибо услышал Господь голос плача моего».

— И ты все знаешь про меня! И оправдываешь. Да только не помогает мне это. Понял?

— Не гневайся, отец. Молитва укрепит…

— С чем я из мира ухожу? Вот послушай: был я молодой, сильный, душою разбойник, и этим еще гордился. Перуну тогда поклонялся, стоял он на требище. Узнал, что один варяг из дружины моей, Феодор, поклоняться Перуну не хочет. Вера у него христианская, потому как пришел он ко мне из греков, где эту веру принял. Жребий пал на сына Феодора. Надо его было в жертву Перуну отдать — связать следовало прекрасного юношу, положить в костер и сжечь. Вот какая у нас вера была! А Феодор говорит: «Не отдам сына, потому что боги ваши не боги, а дерево — нынче есть, а завтра сгниет. Они сделаны руками человеческими! А Бог один, Которому служат греки и поклоняются, Который сотворил небо и землю, звезды и луну, солнце и человека, дал ему жить на земле. А эти боги что сделали? Не отдам сына моего бесам!» Народ, услышав такое, разъярился, пришел к дому Феодора, сломал забор, позвал его к ответу. Тот вышел и смело повторил свои слова, которые сказал жрецам. Тогда толпа в ярости убила и отца, и сына. А потом задумались, и я в том числе: почему он так смело отвечал, не боялся? Что за вера такая, что за Бог Такой, Который знает все не только на земле, но и на небе? Что за сила в Нем, ежели ради Него и жизни не жалко?

— Это был мученик Христов, — тихо сказал Борис, — и взыщется за его кровь, ибо сказано: «Он взыскивает за кровь, помнит их, не забывает вопля угнетенных».

— Вот! — Владимир застонал, встал с ложа, и тень его метнулась по стене. — Я ведь, бывало, силой брал, а то и хитростью, коварством. Когда бьешься, разве думаешь, что плохо, что хорошо? Все хорошо, лишь бы победить, лишь бы выжить!

— Но разве ты не думал о судьбе народа своего? — также тихо спросил Борис.

— Как не думать! А ты найди хоть одного царя или князя, который бы не кричал, что он все для народа делает! А укрепляет только тело свое и дом свой!

— Но ты же не к тому стремился.

— Как будто бы не к тому, а только что натворил! Что натворил! — Владимир стоял в углу опочивальни, раскачиваясь из стороны в сторону.

Теплилась лампада перед ликом Христа. Борис подошел и встал на колени:

— Помолимся, отец. Повторяй за мной: «Боже мой! Я вопию днем — и Ты не внемлешь мне, ночью — и нет мне успокоения».

Владимир вытер слезы и тяжело опустился на колени:

— Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет.

Борис произнес:

— Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной… Но ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя! поспеши на помощь мне.

Отец и сын молились, и душа Владимира трепетала, как звезда в небе, которая вдруг ярко вспыхнет, а потом так же внезапно скроется из вида.

За днепровскими лугами, где начинались дубравы, степняки любили устраивать засады и внезапно нападать на русичей.

Воевода Блуд знал об этом, и потому сторожевые конники уже разведали обстановку. Печенеги были, да ушли. Судя по кострищам, рано утром. То ли испугались гнева Владимира, то ли насытились разбоем, то ли решили выманить дружину киевскую на более удобное для себя место. Отходить они должны были к реке Альте — другого пути в степь здесь нет.