Привычно стройно подхватили молитвенное пение монахини, заточенные в трюме.

Сколько их было тогда на барже смерти, точно неизвестно.

В доме заведен твердый порядок, так что с самого утра каждый начинает заниматься своим привычным делом. Все приходит в движение, начиная с конюшни, подворья, кладовых и самих комнат в этом каменном доме, известном в Самаре. И когда Александра, умытая, причесанная, после утреннего правила заходит в гостиную, на столе уже бурчит самовар, стоит кринка со свежим молоком, а на тарелках разложены закуски. Весь дальнейший порядок дел после завтрака Саша знает до мельчайших подробностей. Папенька уедет управляться с делами, маменька отправится в поход по дому — всем отдавать распоряжения, что надобно сделать сегодня. Коля уйдет в гимназию, а она, Саша, опять останется одна.

До недавнего времени, пока она ходила в гимназию, этот порядок не только не вызывал тоски, как теперь, а чрезвычайно нравился. Нравилось слушать, как папенька рассказывал о делах — с подъемом, даже с блеском в глазах и радостной улыбкой, когда хорошо продается товар или заключена выгодная сделка. А если в делах что-то не ладится, то это сразу заметно по виду папеньки и по его словам: «А где наша не пропадала!» Маменька торопливо нальет ему водки. Он выпьет, скажет: «Все!» — и примется есть, как обычно, нахваливая кушанья, поданные к столу.

Нравилось Саше вникать и в подробности домашних забот, и в свои заботы — приготовление уроков, занятия в гимназии, встречи с подругами. Жизнь шла, как отлаженный механизм у больших напольных часов: часы заводились, медный маятник с круглым диском раскачивался в точно заданном ритме, и каждый час раздавался мелодичный звон — от одного удара до двенадцати, и так без остановки, изо дня в день.

Но вот учеба закончилась, получено множество подарков, отшумел выпускной бал. Прошел целый год, а Саша все не знает, куда себя деть.

Сначала она пыталась помогать маменьке. Та приняла помощь с улыбкой. Но скоро обнаружилось, что распоряжения, которые отдавала Саша, дела, за которые она бралась, маменька переделывала по- своему. Получалась неразбериха на кухне, в кладовках, раздражение и даже ссоры. Пришлось объясняться, плакать.

Остались только книги да вышивание. И то, и другое она очень любила, но книги в последнее время попадались такие, что лучше бы их не читать вовсе. Приносила их подруга Катя, нахваливала, и Саша вынуждена была читать, чтобы «не отстать от времени». Убедившись, что ей не нравятся модные романы, читать их она прекратила. И вот тогда-то напольные часы стали тикать и звенеть не радостно-мелодично, а тоскливо и уныло.

Катя Тяпушкина, та, что приносила модные романы, звала ходить «просвещаться», объясняя, что они, передовая молодежь, собираются вместе, а Саша может вразумиться и понять, как надо жить и чем заниматься.

И Саша пошла туда тайно от родителей. Встретили ее вроде бы приветливо, и она старалась держаться как можно дружелюбнее, делая вид, что ее нисколько не смущает, что молодые люди курят в присутствии девушек. Но когда Валька Ярцев, которого она знала и раньше, заговорил, что народ русский темен и дик, что в этом главная вина Церкви и попов, Сашу как будто ударили по лицу: щеки ее вспыхнули. Валька учился теперь в Московском университете, влип в какую-то грязную историю, из которой родители едва сумели его вытащить.

— Мы должны просвещать народ и вывести его к свету, — говорил Валька, то и дело откидывая волосы со лба.

Он отрастил их до плеч, завел усы и бородку, которые ему очень шли.

— Россия выйдет на столбовую дорогу цивилизации, когда отринет выдуманного боженьку, а на знамени своем начертает: «Свобода, равенство, братство!» — продолжил он.

Катя и другие девушки чуть в ладоши не захлопали.

— Все это хорошо и красиво сказано. Но мы-то, как жить должны? Нам-то что делать? — спросила Катя.

— Как что? — оратор снисходительно усмехнулся. — Каждый образованный человек это знает. Надо готовить себя к служению народу.

— Но как? — не унималась Катя.

— Да просто, — покровительственно ответил Ярцев. — Идти и пропагандировать. Учить детей в школах. А если по медицинской части, то лечить, но все равно пропагандировать. Объяснять учение Дарвина, другие новые идеи простыми словами.

Саша представила себе, как Валька пропагандирует в деревне, где живет дядя Фрол, брат отца.

— Вы не согласны? — обратился Ярцев к Саше.

— Не согласна, — она покраснела еще больше. — Если вы в деревне скажете, что человек произошел от обезьяны, а не творение Божие, вас просто огреют дубиной по башке.

Кто-то хихикнул, кто-то насупился, кто-то с издевкой посмотрел на Сашу.

— Возможно, огреют, — Валька нисколько не смутился. — Но вопрос: почему огреют? Ответ: от невежества. Как быть? Надо спокойно спросить: как это можно за шесть-то дней сотворить Вселенную? Бог планеты прикрепил на твердь небесную. Это что, декорации в театре? Оперетка, что ли?

Катя весело засмеялась.

— Оперетка, Ярцев, в том, что вас аттестовали по Закону Божьему, — сказала Саша, вставая. — Вы в университете учитесь, а безграмотны хуже гимназиста младших классов. Даже они знают, что Божественный акт творения не может быть доступен пониманию ума человеческого. Вы что, можете объяснить тайну и чудо рождения человека?

— Очень даже могу. Эмбрионы соединяются — мужской и женский, вот и все, — ответил Ярцев.

— Дурак! — отрезала Саша. — Эмбрион — это уже дитя человеческое, только во чреве матери.

— Конечно, я просто оговорился, — торопливо сказал Ярцев. — Соединяются клетки, инфузории.

— Опять дурак! Инфузории — это простейшие одноклеточные. Человек создан по образу и подобию Божию. А вот ты, Ярцев, как раз и есть инфузория! Катя, открой мне дверь немедленно!

И на улице, и дома Саша никак не могла успокоиться. Все слышались издевательские смешки, а стоило закрыть глаза, как виделись насмешливые взгляды. Они красноречиво говорили: «Купчиха! Отсталость!»

Она подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Щеки пухлые, румяные. Сколько ни постилась, как ни старалась поменьше есть, эти щечки так и остались наподобие булочек.

Да и фигурой она вышла не в мать, а в грузного, сильного отца: крепкие плечи, руки. Ну зачем такие девице?

И характер у нее отцовский — волевая, идет в выбранном деле до конца. От маменьки только набожность. А красоты ее почему-то нет…

«Фу, не могу, злоба меня так и разбирает. Завтра с утра пойду на исповедь».

Храм Вознесения Христова находится всего в нескольких кварталах от родительского дома. Все здесь, начиная от выбоинок на ступеньках паперти и до заветного места с левой стороны, у иконы Богородицы «Избавительница от бед», где она привыкла и стоять на службах, и молиться одна в самые важные моменты своей жизни, — все ей здесь родное.

Поставила свечу, перекрестилась и пошла к отцу Иоанну, своему духовнику. Он завел Сашу в небольшую комнату, что была в правом приделе, при входе. Здесь у отца Иоанна стоял большой шкаф с книгами, столик, на котором лежали толстые тетради.

Саша рассказала не только о стычке с Валькой Ярцевым, но и обо всем, что мучило ее последний год.

Отец Иоанн сидел на простом стуле. Был он худ, стар, сильно сутулился в последние годы. Белые, воздушные волосы загибались кудряшками на концах, образуя венчик. Глаза бледно-голубые, высветленные временем, кожа на лице тонкая, слегка розовая на щеках. От его облика веяло теплом, чистотой, и был он таким родным и близким, что Саша не один раз плакала, уткнувшись ему лицом в плечо, когда на душе было плохо.

— Сашенька, ты зря кручинишься. Есть же Федор Бурмистров. Так что тянуть? Венчаю вас, заживете своим домом. И все образуется.

Саша объяснила, что с Федором вряд ли что получится. Еще два жениха есть — один хуже другого.

— Что мне делать, батюшка? Я не хочу быть вещью, которую сдают в пользование, как фортепьяно какое-нибудь. Сидеть и ждать, когда явится хороший человек? Были они хорошие-то, да никто в мою сторону не посмотрел. Дурнушка я.