Нет. Стоя позади лорда Вона, Генриетта состроила себе гримасу. Она не слишком преуспеет в поимке шпиона Джейн, если при первом же намеке на риск бросится в безопасное место! Ричард, в чем она совершенно уверена, не отступил бы. С другой стороны, Ричард не был женщиной среднего роста и телосложения, над которой всегда висит угроза компрометации. Это все-таки здорово осложняет работу шпиона, подумала Генриетта, но если у Джейн получается, получится и у нее.

Отступать было слишком поздно, даже если бы она и захотела. Ручка повернулась, дверь открылась, и лорд Вон пропустил Генриетту в комнату.

— Добро пожаловать в мою сокровищницу.

Генриетта медленно повернулась вокруг своей оси, оглядывая комнату. Маленькая, восьмиугольная, она освещалась свечами на лаковых подставках. Все восемь стен были обиты панелями красноватого дерева, украшенными по краям прихотливым позолоченным узором. На семи панелях из восьми висели, через неравные промежутки, медальоны с картинами на восточном фарфоре с изображениями мужчин в лодочках, дам, отдыхающих перед пагодами, и даже обещанных драконов. Восьмую стену занимал камин. На его полке, мраморной, с красными прожилками, стояли хрупкие вазы и занятные фарфоровые фигурки. Вдоль стен были расставлены маленькие лаковые скамейки со странными восточными львами, лежащими у их ножек; мягкая обивка из пунцового шелка была расшита золотом.

Узор паркетного пола направлял взгляд в центр комнаты, к стоявшему там маленькому столику, где вокруг серебряного графина было расставлено угощение, от которого у чревоугодника потекли бы слюнки: громоздились на блюде гроздья спелого винограда, манил заварной крем, взбитый так, чтобы таять во рту, нежные крохотные кексы и пирамидки фиников, блестевших сахаром. Имелись тут причудливые фигурки, вырезанные из персиков и яблок, сложенные из шоколадных конфет башни и отдельно, на маленьком серебряном блюде — словно выпавшие из ожерелья камешки, — мерцающая горка зерен граната.

Генриетта была абсолютно уверена — ей не по душе идея изображать Персефону[36] в Гадесе[37] лорда Вона.

С другой стороны, у нее, вполне возможно, не оставалось выбора. Дверь за лордом Воном со щелчком захлопнулась, только это была уже не дверь, а просто панель красноватого дерева с золотым узором по краю, неотличимая от остальных. Ни намека на дверную ручку, замок или петли. В маленькой комнате не имелось ни дверей, ни окон.

Выхода из нее не существовало.

— Что скажете? — спросил Вон, небрежно опершись рукой о каминную полку и ни на секунду не отводя глаз от Генриетты.

«Скажу, что я вляпалась», — подумала Генриетта, подавляя непреодолимое желание кинуться на стену в поисках выхода. Но вслух, изобразив неподдельный интерес, произнесла:

— Весьма изобретательно, милорд. Но не угнетает ли вас отсутствие окон?

— Ничуть. Иногда человеку нужно удалиться от мира, вы так не считаете, леди Генриетта?

Фраза показалась девушке крайне зловещей, особенно в свете горки гранатовых зерен. Генриетта искренне надеялась, что, говоря об уходе от мира, Вон не имеет в виду — навсегда.

Скорее для себя, чем для Вона, Генриетта непринужденно процитировала:

— «Нас манит суеты избитый путь»[38], вы хотели сказать?

— Читаете Вордсворта, леди Генриетта?

— Случается. Одна моя подруга не так давно процитировала мне его стихотворение, и данная фраза запомнилась.

Генриетта представила себе знакомый образ Шарлотты и почувствовала, как успокаивающе он действует на нервы.

— Я предпочитаю Мильтона, — ответил Вон. Встав в позу, он звучно произнес: — «Везде в Аду я буду. Ад — я сам»[39].

Это была игра света, ничего больше. Сочетание света, интонации и костюма. На фоне мраморной глыбы камина, с заведенными за спину руками и откинутой головой, в старинной одежде, мерцавшей в рассеянном свете свечей, превращавшем золотую цепь на шее хозяина дома в живое огненное ожерелье, лорд Вон слишком напоминал страдающего Сатану, прикованного к собственной несокрушимой скале.

— Эта строчка всегда казалась мне излишне мелодраматичной, — твердо сказала Генриетта. — Со стороны Сатаны это чистое потакание своим желаниям. У него нет никаких причин так упиваться своим горем. Ему всего-то и нужно было признать свою ошибку, попросить у Бога прощения, и он смог бы вернуться в рай, к прежней своей славе. Он же предпочел продолжать восстание против Бога, хотя никто его на это не толкал.

Из-под тяжелых бровей Вон внимательно смотрел на нее.

— А вы бы подняли его из пропасти, леди Генриетта? — насмешливо спросил он. — Снова сделали бы ангелом?

Генриетта была убеждена — обсуждают они уже не Мильтона, теологию или что-то имеющее отношение к князю тьмы. А вот что они обсуждают, она понятия не имела. Неужели он раскаивается в своем предательстве и хочет признаться? Может, теперь ее очередь смело выйти вперед и пообещать искупление грехов, если он порвет связи с Францией и вернется к прежней жизни? Но у нее не было власти обещать ему нечто подобное, да и доказательств, что он французский шпион, тоже. И тон его одновременно и отрицал, и приглашал к примирению. Генриетте казалось, она в безлунную ночь перебирается с камня на камень по дорожке, ведущей через опасное болото. С завязанными глазами.

— Я верю, — осторожно ступила в болото Генриетта, — любой человек должен сделать выбор, чтобы подняться самому. Я ни за что не осмелилась бы взять на себя ответственность по исправлению преступника!

— Жаль, — лениво отозвался Вон и, шевельнувшись, нарушил позу, в которой стоял у камина. — Но я прошу прощения! Вы должны считать меня плохим хозяином — я не предложил вам подкрепиться. — Вон подчеркнуто подошел к столику в центре комнаты. — Шампанского?

Генриетта уже хотела отказаться.

Вон ждал в центре комнаты, взявшись за бутылку. В свете свечей глаза его блестели серебром, как отделка на дублете.

— Да, — сдержанно ответила девушка. — Спасибо.

Если он хочет опоить ее, лучше не возбуждать в нем подозрений, отказываясь пить вино. Немного хитрости, побольше везения, и, возможно, она сумеет изобразить опьянение. Это будет нелегко, призналась себе Генриетта. Вон не отрывал глаз от ее лица. Сколько нужно принять снотворного, чтобы оно начало действовать?

Вон налил шампанского в два высоких бокала из янтарного венецианского стекла. Наливал из одной бутылки, а значит можно не опасаться, не станет же он усыплять и себя, уговаривала себя Генриетта. Но большой серебряный графин, стоявший в центре стола, успешно заслонил руки Вона, когда тот брал бокалы. Его ренессансный наряд включал и несколько крупных перстней. В голове Генриетты пронеслись тревожные воспоминания о Лукреции Борджа и Екатерине Медичи, о крупинках яда в хитроумно устроенном перстне. Достаточно одного мгновения, чтобы приоткрыть его верхнюю часть и высыпать порошок в бокал.

Генриетта ослепительно улыбнулась, принимая от лорда Вона протянутый через стол бокал.

Вон поднял свой; Генриетта критически рассматривала поднимающиеся и лопающиеся пузырьки. Ей кажется, или жидкость в ее бокале чуть темнее?

— За что мы выпьем? — спросил Вон.

— За ваш маскарад, милорд.

Боже милостивый, дурной пример заразителен. Теперь и она заговорила намеками. Генриетте это, пожалуй, не понравилось. Она чувствовала себя персонажем старой сказки, играющим в кости с дьяволом: боится продолжать, но еще больше боится остановиться.