Джефф покачал головой, отметая складную теорию Майлза.

— Нет. Они занимались разгулом, а не политикой.

— Откуда ты все это знаешь?

Джефф вздел бровь.

— Я всегда все знаю.

Майлз сердито на него посмотрел. Работа бровями жутко его бесила, и Джефф знал и это.

— Я так понимаю, Вон под подозрением? — спросил Джефф.

— По уши, — подтвердил Майлз.

— Скажи, что я могу сделать, и я это сделаю.

Вернувшись к своим стихам, Джефф принялся постукивать пером. Насколько мог судить Майлз, из-под пера выходил очаровательно-абстрактный узор из мелких точек.

Вот тебе и бутылка кларета, и разминка у джентльмена Джексона.

— Кто-то из нас должен спасти страну, — пробормотал Майлз в сгорбленную спину Джеффа, но тот, слишком поглощенный рифмовкой слов «очаровала» и «радовала», не услышал его слов или не обратил внимания.

Ничего страшного, подумал Майлз, если Джефф станет сочинять любовную лирику — во всяком случае, хорошую любовную лирику. Что поднимало старый как мир вопрос, а существует ли такая вещь, как хорошая любовная лирика? Вероятно, нет, заключил Майлз. В любом случае это казалось пустой тратой времени.

Неужели Купидон одержал верх над артиллерией Бонапарта? Дальше, чего доброго, он узнает, что даже Реджи Фитцхью потерял голову из-за какой-нибудь девчонки. Может, такова новая французская тактика, мрачно подумал Майлз. Французы подмешали в бренди секретное снадобье, чтобы превратить нормальных в остальном мужчин в снедаемых любовью фатов, настолько занятых сочинением стихов — стихов! — что они не заметят, как французская армия переправится через Ла-Манш. Повальное безумие не коснулось только его, Майлза Доррингтона, единственной надежды и опоры Англии.

Закатив глаза, Майлз отправился на поиски милого, уютного кожаного кресла, в котором он мог бы посидеть, составляя планы, и где на него не нападут ямбы.

Сегодня вечером он обыщет дом лорда Вона. Завтра посетит регистрационный отдел министерства внешних сношений и посмотрит списки недавно прибывших с континента. Теоретически каждый иностранец в Лондоне должен по прибытии в город регистрироваться во внешнем ведомстве. Связной Вона мог проскользнуть тайком (вероятность чего являлась весьма высокой), а мог уже находиться в Лондоне несколько месяцев, передавая сообщения, привезенные кем-то другим, прибывшим позднее. Но даже и тогда логично было начать поиск таинственного мужчины с иностранным акцентом.

Кто-то же должен, в конце-то концов, защищать Англию.

К одиннадцати часам того вечера Генриетта пребывала в состоянии огромного раздражения на себя и на весь мир.

Ее раздражал глупый пижон, только что проводивший ее назад к матери (и кто ему сказал, что красновато-коричневый жилет сочетается с зеленовато-желтым фраком?); привел в раздражение лакей, предложивший бокал шампанского; нервировал удушающий запах лилий, заполнивший бальный зал; бесила кружевная оборка на рукаве, царапавшая руку и вызывавшая желание чесаться наподобие безумной обитательницы Бедлама.

Но больше всего Генриетту раздражала она сама.

День изначально не задавался. Середину дня она потратила, начиная письма и комкая их, беря книги и возвращая их на место, слепо глядя в окно, а в целом — не находя себе места, занятия и злясь. С запозданием Генриетте пришло в голову, что, вероятно, стоило поехать с Шарлоттой на примерку, просто чтобы хоть чем-то заняться. Мысль об этом, опоздавшая на три часа, только еще больше разозлила Генриетту.

Больше же всего, больше всего остального она была раздражена на себя за то, что в подробностях знала о передвижениях этого противного Майлза, противного Доррингтона. Генриетта протанцевала десять танцев, поболтала с Летти, младшей сестрой Мэри Олсуорти, задержала Пен на пороге балкона, предотвратив вытекающее из этого падение в глазах света, и долго обсуждала с Шарлоттой романы Сэмюэла Ричардсона и спорила, является ли Ловлас романтическим героем (Шарлотта) или вероломной скотиной (Генриетта) — и все это время обращая внимание на всякое и каждое движение Майлза.

С момента их прибытия на бал Майлз принес ей лимонаду, удалился в карточный салон, спустя полчаса вернулся посмотреть, не нужно ли ей чего-нибудь, и затеял длинный разговор с Болваном Фитцхью о лошадях. Генриетта знала — на двадцать минут он выходил на балкон с манильской сигарой и двумя приятелями, станцевал танец долга с леди Мидлторп и очень живо описал подробности вчерашнего боксерского матча в назидание семнадцатилетнему сыну Мидлторпов.

Это бесило, это был какой-то идиотизм, это… это не Майлз там?

Нет. Не Майлз. Генриетта поняла: странный скрежещущий звук издают ее собственные зубы.

Она ведет себя, твердо сказала себе Генриетта, как самая натуральная дура.

Что ей нужно, решила девушка, раздраженно дернувшись, когда эта несносная оборка царапнула руку, так это отвлечься. По-видимому, она умирает со скуки, иначе не стала бы играть с собой в глупые игры именно из-за Майлза. Ведь это же всего лишь Майлз, в пятнадцатый раз за вечер напомнила себе Генриетта. Майлз. Человек, однажды водрузивший ночной горшок на крышу церкви Святого Мартина-в-Полях. Тогда его едва не отлучили от церкви. Еще он тот самый человек, который умудрился свалиться в утиный пруд в Аппингтон-Холле, играя в мяч с ныне покойным корги[16] Ричарда. Правда, ему тогда было тринадцать лет, но вместо этого Генриетта вспоминала плеск, ругань и кряканье (последнее издавали утки, а не Майлз). Не говоря уже о незабываемом выступлении в роли монаха-призрака из Донвеллского аббатства. Генриетту потом неделю мучили кошмары.

Справедливости ради надо сказать, он также помогал ей забираться в домик на дереве, предназначенный только для мальчиков, стащил для нее первый в ее жизни бокал шампанского и подарил ставшую самой любимой мягкую игрушку — зайца Зайку (Генриетта была не самым творчески одаренным ребенком). Но Генриетте не хотелось быть справедливой. Ей хотелось восстановить свою способность не обращать на Майлза внимания. До сей минуты она никогда не считала это особым талантом.

Ей явно требовалось какое-то занятие. Поиск французского шпиона станет идеальным отвлечением — от удачной мысли Генриетта немного приободрились, — но она ни малейшего понятия не имела, с чего начинать поиск. Письмо Джейн, в конце концов, лишь известило о присутствии нового агента, но никак его не описало. Сегодня днем, в момент отчаяния, Генриетта чуть было не решила переговорить на эту тему со своим связным в галантерейном магазине на Бонд-стрит, но данные ей на сей счет инструкции были предельно четкими: она никогда не должна разговаривать с продавщицей больше, чем требуется для покупки лент. В противном случае она подорвет секретность всего предприятия. Кроме того, насколько она знала, продавщица лент пребывала в таком же неведении.

Нет, единственной надеждой оставалась Амели. Она наверняка подаст идею, откуда начать. У Амели всегда куча идей. Генриетта пустилась в лихорадочные подсчеты. Даже если предположить, что Амели сядет отвечать на письмо в ту же минуту, как получит его — разумеется, Амели с легкостью может отвлечься, оставить его на письменном столе и обнаружить месяц спустя, но Генриетта отказалась рассматривать подобную возможность, — но если предположить лучшее: Амели напишет ответ со скоростью, с какой женщины никогда доселе не писали, и отдаст его курьеру, едва тот успеет выпить стакан эля в кухне Селвик-Холла. Если предположить, что на всей дороге курьера будут ждать свежие лошади и он будет мчаться так, будто за ним по пятам гонятся десять разбойников. Если предположить все это… это все равно займет не меньше еще одного дня, мрачно заключила Генриетта.

О-ой!