В сердце Генриетты грянул хор «Аллилуйя» с полноценным оркестровым сопровождением.

Она как раз взяла особенно летящее верхнее до, всего две секунды отделяли ее от того, чтобы обвить шею Майлза руками и вывести хор на крещендо со звучным поцелуем, когда Майлз добавил, как бы подводя итог:

— Ты почти так же важна для меня, как Ричард.

Оркестр умолк с неблагозвучным скрежетом, хор остановился на середине хвалебной песни, а сердце Генриетты с громким стуком упало с райских высот на землю, в груду вчерашнего мусора.

— О!

Понадобилось усилие, чтобы вытолкнуть из внезапно распухшего горла даже этот единственный звук.

«Ты почти так же важна для меня, как Ричард».

Он ведь не сказал этого? Да нет, сказал. Должен был. Ей ни за что не придумать таких ужасных слов. Целая неделя подготовки к словам типа «ты хороший человек и когда-нибудь встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит» не подготовила ее к ним. Это было даже хуже, чем «когда-нибудь встретишь человека, который по-настоящему тебя полюбит». Хуже, чем вариант «я ценю твою дружбу». Это было почти так же плохо, как отсутствие речи вообще.

— Генриетта, — хрипло закончил Майлз, беря ее руки в свои, — я просто хочу, чтобы все оставалось по-прежнему.

Застывшие пальчики Генриетты утонули в его ручищах, от ладони по руке побежало тепло. «Пожатье рук законно. Пожатье рук — естественный привет»[48].

Светские правила абсолютно справедливо обязывают носить перчатки. Они стояли одни в темной комнате, и прикосновение руки Майлза, ладонь к ладони, голой кожи к голой коже, создавало ощущение запретной близости.

Генриетта ожидала, что Майлз выпустит ее руку. Он этого не сделал. В кабинете воцарилась полная тишина, даже кузнечики в парке затаили дыхание, а листья под окном перестали шелестеть от ветра. Большой палец Майлза погладил нежную кожу ее запястья, успокаивающе, размеренным движением. Поначалу почти незаметно, он начал сжимать ее руку, заставляя Генриетту медленно приблизиться к нему.

Генриетта испуганно вскинула на Майлза глаза. Он, похоже, не заметил. Его взгляд был устремлен прямо на ее губы.

Если она закроет глаза… если она позволит себе отдаться пожатию его рук… если сделает один шажок…

Он может уйти и не разговаривать с ней еще семь дней.

Генриетту словно окатили холодной водой. О нет, подумала она, отшатываясь — от притягивающих ее рук Майлза и от своих собственных желаний. Она не станет снова играть в ту же самую игру. Он хочет, чтобы все было по-прежнему? Отлично. Он установил правила, пусть их и придерживается.

— Нет.

Резче, чем требовалось, Генриетта вырвала руку.

Майлз заморгал, как выходящий из транса человек, и уставился на свои пустые руки, как будто никогда их раньше не видел.

— Нет? — эхом отозвался он.

— Нет. Так не пойдет. — Майлз все еще смотрел на свои ладони, растерянно хмурясь. Генриетта сцепила руки. Нет, каково, хоть бы на нее посмотрел! Она сурово, суровее, чем собиралась, добавила: — Мы не можем вернуться к прошлому. Никогда.

Наконец-то ее слова привлекли его внимание. Майлз резко поднял глаза. Он даже не потрудился откинуть назад вечно падающую на лоб прядь волос. Он просто долго, потрясенно смотрел на Генриетту.

— Ты действительно этого хочешь?

— При чем здесь мое желание, — свирепо отрезала Генриетта. — Просто так оно и есть.

Майлз выпрямился, надев маску безразличия. Сунул руки в карманы, прислонился к столу и поднял брови.

— Ну, значит, так тому и быть.

Генриетта не осознавала, как сильно хотела услышать возражение, что-нибудь вроде «вообще-то вся эта дружба — полная ерунда, и на самом деле я страстно тебя люблю», пока не услышала согласия. Как она могла подумать, будто Майлз готов покориться ее сомнительным чарам? Даже если бы она голой станцевала перед ним менуэт, он всего лишь хмыкнул бы.

Отгородившись сложенными на груди руками, Генриетта глубоко вздохнула.

— Да, — натянуто произнесла она, изо всех сил стараясь не расплакаться. — Полагаю, да.

Не дожидаясь ответа, Генриетта повернулась и демонстративно покинула кабинет, шагая очень сосредоточенно. Она не обернулась.

— А отсечение руки не слишком ли крайняя мера, моя дорогая?

Миссис Кэткарт безмятежно посмотрела на Амели: они сидели за чайным столом.

— Да, но сможет ли французский агент застрелить вас, если у него не будет руки? — возразила Амели. — Думаю, нет. Еще печенья?

Дамы удалились в Розовую комнату, оставив джентльменов наслаждаться послеобеденным портвейном. Они являли собой обманчиво очаровательную семейную сцену, думала Генриетта. Амели, чьи темные кудри убраны под повязку из золотистого шелка, выполняет обязанности хозяйки чайного стола, разливая по изящным, расписанным розами чашкам янтарного цвета напиток. Сидящая рядом с ней мисс Грей, темные волосы которой зачесаны назад с той же суровой простотой, какая отличает ее серое платье без всякой отделки, молча, ловко подставляет чашки под не очень ровно льющуюся из чайника Амели струю. Напротив них, на маленьком диване, — уютная миссис Кэткарт. В старомодном платье из толстой ткани с цветочным узором и широкими декоративными вставками по бокам, со щеками как печеные яблоки — она воплощала собой тип сельской матроны, готовой пользовать страждущих травяными отварами, перевязывать разбитые коленки внуков и кормить супом заслуживающих этого бедняков прихода.

— Нет, спасибо, дорогая, — сказала миссис Кэткарт, покачав головой в белом чепце, когда Амели протянула ей блюдо с печеньем. Глядя на ее слегка наморщенный лоб, можно было подумать, что она обсуждает особенно сложный узор для вязания или волнуется за судьбу вышедшей замуж служанки. — Вы совершенно правы насчет того, что без руки стрелять трудно, но не будет ли более по-христиански просто застрелить его?

Амели с резким стуком поставила чайник.

— Но как тогда мы сможем его допросить?

Миссис Кэткарт подумала.

— И в самом деле, как? — пробормотала она, деликатно отхлебывая чай. — Действительно, как?

Амели беспокойно повернулась в кресле, чтобы посмотреть в окно, в котором отразилось ее нетерпеливое лицо.

— Не понимаю, почему Ричард не позволил нам пойти за ним, — посетовала она с досадой.

Верность семье вывела Генриетту из задумчивого молчания.

— Мы не можем рисковать школой, — объяснила она, кажется, в тысячный раз.

Прошлым вечером после столкновения с Майлзом Генриетта собрала разбежавшиеся мысли и напомнила себе, почему, собственно, она шастала в темноте по дому, и объявила брату о появлении монаха-призрака. На войне не до таких глупостей, как разбитые сердца; и хотя мир словно бы разлетелся вдребезги, когда в кабинете она вырвала у Майлза свою руку, во внешнем мире беспечно вставало и садилось солнце, планеты вращались по своим неизменным орбитам, а где-то в Суссексе замышлял злодеяние французский шпион.

Генриетта немного понежилась в лучах благородной самоотверженности. Девушка рисовала себя таинственной фигурой под вуалью, источником постоянной гибели французов и удивления и догадок дома.

— Разбитое сердце, знаете ли, — будут шептаться люди.

— Бессердечный негодяй… всегда так… Но пусть ее потеря послужит к выгоде Англии. А как она поймала Черного Тюльпана…

Призрачная болтовня оборвалась, и Генриетта скорчила себе рожицу. Совершенно невозможно представить Майлза в роли коварного соблазнителя, не больше чем ее — в роли трагической героини. И потом, она никогда не понимала, каким образом трагическим фигурам под вуалью удается чего-то достичь, когда у них постоянно пелена перед глазами. Неужели они не натыкаются без конца на столики? Но именно поэтому, решила Генриетта, из нее никогда не выйдет трагической героини. Над ней тяготеет проклятие логического ума.