Были ещё два банкета, один общий, другой потесней. Там уже не было для меня Учителя-Поэта-Юрия-Кузнецова (да и у меня, на местном-то уровне, авторитет тоже не последний). Были просто поэты, кто лучше, кто послабей, но это уже неважно. Среди других и поэт Юрий Кузнецов. И это меня… просто очень радовало. И он тоже читал свои стихи, они у меня записаны на магнитофоне. И был он… неожиданно негордым человеком.

Более видеться с ним мне уже не доводилось. Периодически я, устало продолжая своё безнадёжное дело, отбирал что-то из своих стихов и отправлял их по самым разным журналам (примерно раз-два в месяц — в течение пятнадцати лет). В том числе и в «Наш современник», где заведовал отделом поэзии как раз Юрий Поликарпович. Ответов я, понятное дело, не получал ниоткуда. И от своего бывшего преподавателя — тоже.

Когда вышла его поэма о Христе, написал я ему письмо, причём написал почему-то «на ты», не как ученик, но как поэт поэту. Письмо было не злое, но жёсткое — кроме похвал, я постарался показать ему моменты, показавшиеся мне наиболее неудачными в его поэме (причём по его, кузнецовским, меркам неудачными). Очень меня тогда огорчила его дерзость — писать свое евангелие. Ответа, конечно, не было, да я и не ждал. Обиделся ли он? Не знаю. Во всяком случае, позднее одно письмецо, на одно из моих очередных посланий со стихами в журнал, от него всё-таки было. Отстранённо-официозное. Дескать, уважаемый Владимир Иванович, сообщите Ваши координаты для гонорара и проч. Ответил ему в том же ключе: спешу сообщить и проч.

Стихотворения потом в журнале появились, но было уже такое состояние, когда «нет ничего обидней слишком поздно пришедшего счастья» — и никакой радости это уже принести не могло. Тем более что и узнал-то о публикации я только через полгода через почти случайных людей, а самого журнала так и не видел. Как и гонорара, впрочем (потому и думал, что стихи так и не вышли).

Собственно, всё, что мне хочется сейчас сказать о Кузнецове — о самом Кузнецове, а не моём отношении к нему — я уже сказал (хоть ничего-то я и не сказал). Потому что остальное — ну вот настроение, видимо, такое нашло — повторяю, писать здесь не хочется. Да’ вот…

Игорь Вавилов, мой земляк, один из тех, с кем я поступал в литературный институт и кого долго полагал близким другом, сказал однажды: «Кузнецов дурак. Он проглядел, а мог бы иметь в тебе — такого ученика!» Тяжело было это услышать. Потому что Игорь был… несомненно прав. Ученик ведь не тот, кто учится (я не учился у него; учится — школяр), а тот, кто стремится понять. Или хотя бы запомнить.

В одну из ноябрьских ночей 2003-го прочитал подборку стихов Юрия Кузнецова, опубликованную в сентябрьском номере «Нашего современника». И вздрогнул: такие стихи не то что публиковать — писать нельзя. Ведь жить после них — невозможно… Вечером следующего дня жена сказала: «Юрий Кузнецов умер». — «Как! откуда ты знаешь?» — «По радио передали». Поздно вечером сам слышу в новостях: «…похороны состоялись сегодня в Москве на таком-то кладбище». Позднее видел, как многие возмущались, что некоторые наши информационные каналы («Культура», например) даже не упоминали о кончине такого поэта. Но мне уже до этого не было никакого дела.

В год знакомства, в сентябре 1992-го, Юрий Кузнецов подарил мне (как студенту своего семинара) свою книгу «Избранное». С такой дарственной надписью, которой можно и гордиться, и очень дорожить, сберегая как семейную реликвию. Однажды, сколько-то лет спустя, я в сердцах чуть не отправил ему эту книгу обратно. Слава Богу, этого не сделал. Вот такой ему достался «ученик». Один из учеников. Надеюсь, не последний.

г. Сыктывкар

19–20 июня 2005 г.

— А вы знаете, где я был этим летом? — Спросил Кузнецов, когда мы шумно зашли в аудиторию на творческий семинар в самом начале четвёртого курса. — Я был там, где никто из вас никогда не был, а если и будет когда-нибудь, то очень не скоро… — продолжил он, как обычно, задумчиво всматриваясь в окно.

— Но мы можем отгадать! — Воскликнула всегда жизнерадостная М.

— Бесполезно. — Отрезал мастер. — Даже не пытайтесь.

Какие только города, континенты и страны не возникали перед нами: Гватемала и Арктика, Сингапур и Курилы, когда нашему мысленному взору представал грозный Кузнецов то в окружении папуасов и пальм, то на фоне полярных ледников. Но никто не решался озвучить свою версию, ведь все мы хорошо усвоили ещё с первого курса: «На Руси выскочек и самозванцев не любят!» Кстати, в разряд последних мог угодить любой, одним лишь неосторожным словом. А в мире, столько укромных уголков… и догадаться, куда занесло тем летом Юрия Поликарповича, оказалось совсем непросто.

— Я был, — сказал он, наконец, победоносно смотря поверх наших голов, — на даче, во Внукове, безвыездно.

— Ну ну… — Еле слышно прошептал кто-то с задних рядов. Мы прыснули от смеха.

— Я же говорил, — он слегка повысил голос, — никто из вас там, — на этих словах он поднял указательный палец вверх, — не был и вряд ли будет когда-то. А между тем, именно там я узнал: время для написания моей поэмы у меня ещё есть. И пока поэма не будет закончена, я не умру. — Через год он закончит поэму. Той же осенью его не станет.

Я начинаю специально не с первого с ним знакомства, поскольку даже наше обучение у Кузнецова, наш набор на его семинар — результат случая, во многом характеризующего эту непредсказуемую личность.

Первый курс тогда никак не мог быть под руководством Кузнецова — у него уже был семинар, обучение которого «перевалило за экватор», что по студенческим меркам означает спокойное существование до выпуска без отчислений и прочих неприятностей. Впрочем, судьба кузнецовского курса, мастерски описана в книге воспоминаний бывшего ректора С. Н. Е., но с «ректорской колокольни» разумеется, а вот со «студенческой скамьи», необъяснимое для кузнецовцев событие той поры, выглядело совсем иначе. Я хорошо был знаком со студентом К., учившемся на злополучном курсе. И он, из сочувствия к нашему несчастью быть новыми кузнецовцами, однажды изложил мне своё видение происшедшего.

— Пойми, был самый обычный семинар, когда все обсуждения уже закончены и рукописи перестали летать по аудитории. Кстати, — К. прервался и взглянул на меня, — ты ещё не знаешь, как летают рукописи?

— Нет, — удивился я, — а как?

— Увидишь в своё время, — ответил К. — просто Кузнецов запускает в тебя твоей же рукописью с криком «Здесь ничего нет!» Ну вот, рукописи уже отлетались, конец года, одна из последних посиделок… Всё время Поликарпович говорит о чём-то, а в конце объявляет: «Я распускаю семинар». Мы, понятно, сначала подумали — «снова Поликарпович шутит», но он был абсолютно серьёзен, посоветовал найти себе других мастеров, пока есть время, сказал, что мы ему неинтересны и работать с нами дальше он не намерен. Поднялся и ушёл. А через несколько дней мы действительно узнали: кузнецовский набор расформирован. Теперь понимаешь, куда ты попал? — К. испытывающе взглянул на меня.

Так, на вакантном месте разогнанного семинара, оказался наш курс. В кулуарах постоянно слышались истории, одна невероятней другой, о «беспределе», когда «стариков попёрли без объяснения причин»… Однако, причины, как позже я узнал, были и довольно веские.

Обычно в Литинституте процесс обучения и творческие семинары не являлись взаимосвязанными. И, если за академические задолженности студент мог легко «вылететь», то творческая непрофессиональность очень редко становилась причиной для отчислений. Соответствовал тому и общий настрой — если на лекцию по, предположим, античной литературе необходимо было являться ровно в срок, с тетрадкой для конспектов и учебником под мышкой, то на семинар можно было придти с опозданием и явным намерением отдохнуть часок-другой, особенно в конце года. Кузнецов же был убеждён — семинары, а не лекции, на самом деле образовывают личность, именно поэтому, если обсуждений не предвиделось, творческие «посиделки», как их иногда называли учащиеся, превращались в лекторий, где темы определял сам Юрий Поликарпович. А в случае с разогнанным курсом, темой был «Образ Богородицы в русском искусстве». Напомню, в то самое время Кузнецов трудился над поэмой «Путь Христа». И сложно сказать, что именно подтолкнуло его к решению о роспуске семинара — нежелание студентов работать перед сессией или пренебрежение к теме, которой, так или иначе, посвятил он свои последние годы.