«Ваш любимый поэт».
Одного я не могу назвать. Это — классики. Просто — классики. А из двадцатого века — Блок, Есенин. Всё остальное, я считаю, — ниже.
«Ваши стихи пронизаны болью о России. Вы считаете, она погибла безвозвратно?»
Да, у меня такие стихи… Значит, мы хороним её, да… Ну что ж… Знаете, я раньше, лет двадцать назад, писал очень печальные стихи о России, а сейчас всё это сбывается, как будто я в воду глядел… Но самая главная печаль ждёт нас впереди. Так я чувствую. Я к этой печали готов. Говорят о возрождении. Я говорю о воскресении. Погибшее — воскресает. Это было с Россией несколько раз. В Смутное время…. И сейчас… Всё погибло. Но она воскреснет. Такая вера у меня. У нас главный православный праздник — Пасха, то есть Воскресение. В католичестве и протестантстве основной праздник — Рождество Христово. А у нас — умер Христос и воскрес. Так что для нас Воскресенье — наш народный праздник. До сих пор мы это чувствуем. То есть умерла Россия, и она воскреснет. Я вот в это верю. А возродиться, то есть — родиться — можно ведь другим человеком… другим… А я хотел бы, чтобы воскрес — не исказился — русский дух, русский национальный характер, лучшее в нём.
«Мы ощущаем, что живём в оккупированной стране. Ощущают многие честные люди. Видите ли вы выход из этого состояния, из плена в ближайшие годы?»
Мда… Это, конечно, интеллигент писал… этот вопрос. Сейчас поощряется всё тёмное в русском народе: тёмные инстинкты, пьянство, воровство, лень и так далее, и так далее. Но есть же ведь и другое. Сейчас русский народ (который я могу только чувствовать: я не знаток, то есть не этнограф, своего народа, но я могу сказать, что я чувствую), сейчас наш народ очень близок к евангельскому состоянию, к состоянию принятия евангельских истин. Нас (народ) бьют по одной щеке, а мы подставляем другую… мы же видим это… Многих патриотически настроенных интеллигентов раздражает вот это терпение, такая вроде бы бессловесность. Нет, это нужно понимать в евангельском смысле. Это именно не забитость, а долготерпение. Просто мы близки к принятию евангельских истин. Поэтому просто нужно обратиться к вере. Иного не дано. Потому что коммунистическая утопия — рай на земле — уже очевидно, чем обернулась — кровью, морями крови… Так что воскресение церкви, воскресение веры — только это — больше ничего нас не спасёт. Не созерцательность какая-то, а — ВЕРА — камень несокрушимый, твердыня духа. Говорю как православный человек и как поэт.
«У вас много стихотворений о войне. Чем это вызвано?»
Ну как? Вызвано очень просто… тем что — сирота, и… Я уже писал, повторю… Сиротство, безотцовщина очень меня поразили, а поразили они весь народ (то есть меня поразило то, что поразило всех — вот эта трагедия), поэтому я и стал поэтом, я так считаю, — только поэтому. Из этой семейной драмы — через народную трагедию военную — я и вышел таким… Давайте я почитаю ещё стихи, а то утону сейчас в записках…
Читает стихотворения:
«На закат облака пролетели…», «Воскресение», «Я в поколенье друга не нашёл…», «Орлиное перо, упавшее с небес…», «Завещание» (которое я написал довольно давно — около двадцати или пятнадцати лет назад… Ну, с поэтом так бывает, что завещание написано, а он живёт и живёт, и пишет стихи… Так вот это — завещание поэта), «Газета», «Солнце родины смотрит в себя…».
Ну вот, видите, стихами я отвечаю на некоторые вопросы…
«Что вас вдохновляет писать стихи?»
Ну что… Птичка поёт — больше ничего. Что нужно поэту? Чтобы он сыт был, и ничего ему не мешало. Очень мало вообще нужно писателю и поэту, очень мало. Денег очень мало нужно. Ровно столько, чтобы передвигаться, ездить. Это не такие большие деньги. Ну и на пропитание. А в основном — покой, тишина. Больше ничего и не нужно. Это мало, но и этого очень часто не хватает.
«Вы много раз бывали за рубежом. Расскажите о какой-нибудь интересной встрече».
А я очень мало был за рубежом. И сколько я там ни был — блеск, изобилие — меня это не трогало… Передо мной только родина стояла…
«Для нас поэт — пророк. Что вам снится в последнее время. Самое последнее прочитайте».
Ну пророк — для вас… это… ладно… Вы заблуждаетесь. Поэт не может быть пророком, потому что пророк — это вестник Бога, и всё. Понимаете? То есть Бог говорит через пророка своё слово. У поэта другая миссия. Может быть, вас здесь несколько путает стихотворение «Пророк» Пушкина, но Пушкин писал именно о пророке, а не о поэте. «Глаголом жги сердца людей» — это пророк, Глагол здесь — Божий, вот в чём дело. Поэт предчувствует, предугадывает какие-то вещи. Можно сказать, что он «пророчествует», в будущее глядит, но это не пророк. Что мне снится в последнее время? Да, несколько снов мне снилось в жизни, которые я перевёл в стихи. Утром вставал — записывал. Просто отливал в стихотворную форму. Последнее время ничего не снится. Или, как я писал в последних стихах: «Кроме праха ничего не снится». Кто-то, может, ещё задаст вопрос?
«Юрий, прочитайте, пожалуйста, ваше знаменитое стихотворение „Сказка“: „Эту сказку счастливую слышал…“, поскольку, по-моему, оно сейчас попадает в самую точку…»
Ну, эта «сказка» написана давно, в 1968 году. Да, она переведена на многие языки.
Читает стихотворение «Атомная сказка», затем другие стихи:
«Не поминай про Стеньку Разина…», «Видение» («Как родился Господь при сиянье огромном…»), «Сказка о Золотой Звезде», «Для того, кто по-прежнему молод…», «Завижу ли облако в небе высоком…».
Благодарю! Устал предельно. Спасибо. Спасибо за цветы. Ну что ж, до новых встреч!
Подготовил текст Евгений Богачков
Юрий Архипов
Осуществлённая мечта Рильке
«Если бы я был русский крестьянин с просторным лицом…» — писал (по-русски!) Райнер Мария Рильке.
То слагал бы стихи — напрашивается стяжение — как просторно — и землистолицый южнорусский степняк Юрий Кузнецов.
Мне он, признаться, всегда напоминал чуть ли не Голема. Воспетого земляком Рильке немецким пражанином Майринком. Всегда был загадочно молчалив, статуарно недвижим. Глыба из глины. Или: каменное изваяние, овеянное ветрами дикого поля.
Основные точки пересечения московских литераторов восьмидесятых годов — ЦДЛ, Книжная лавка писателей на Кузнецком мосту, гонорарные кассы. Там-то я чаще всего его и видел.
Кузнецкий мост, видимо, притягивал Кузнецовых. Феликс Феодосьевич, правда, являлся не сам, присылал секретаршу со списком. Светлана Кузнецова, устало красивая поэтесса, в лавке, по-моему, дневала и ночевала; не было случая, чтобы я её там не встретил. Нередко заглядывал туда и «сам» классик. Вёл себя тише воды, модус (кодекс) незаметности блюл свято.
Как-то оказались мы с ним притёртыми друг к другу на узкой лесенке на второй этаж, где, собственно, и происходила раздача дефицита. (Раздавали и в самом деле почти бесплатно: на имлийскую зарплату я мог унести больше сотни книг в месяц.) С ним был какой-то поэт «из свиты». Разговаривали они о переводах, которыми тогда все кормились. Как шабашники обсуждали заказ. Кузнецов несколько раз произнёс «Ривера», фамилию известного поэта, с ударением на первом, а не втором слоге, как произносили имлийцы. Мне это резало слух. Я не выдержал и поправил. Тёзка легко согласился: «Ну, РивЕра, так РивЕра». Мол, на здоровье. А ведь он год или больше провёл на Кубе, немного лопотал по-испански. И, может быть, лучше знал, как надо. Но — ни малейшей тени мелких амбиций, поедом поедающих нутро наших пиитов, аки гельминты. Я тогда ещё совсем мало его знал, но подумал верно: «Экая здравая неотмирность!»
В другой раз он подсел ко мне («Не возражаете?»), поглощавшему комплексный обед, за столик в ЦДЛ. И тоже с каким-то поэтом. С более примелькавшимся на сей раз личиком, но для меня бесфамильным. (Их около тысячи было в Союзе писателей, всех не упомнишь.) Тот, идеологически, видимо, озабоченный, всё налегал на необходимость борьбы: «надо им дать по рукам, показать кузькину мать» и всё в таком духе. И опять Кузнецов был почти равнодушен. Только гыкал и хмыкал себе под нос, и не понять было, поддерживает он или не одобряет.
