В начале девяностых я как-то семенил по Поварской к себе в ИМЛИ и увидел его, восседающего на приступочке у ограды издательства «Советский писатель». Перед ним были разложены стопочки его собственных книг. Он продавал их по цене батона. Я попросил украсить одну из них автографом для дочери. У неё, тогда десятилетней, уже собиралась изрядная коллекция: Анастасия Цветаева, Арсений Тарковский, Владимир Личутин, Белла Ахмадулина, Андрей Битов. Поэт-продавец (торговавший своими изделиями в двух шагах от того места, где за семьдесят лет до того продавал книжки и Сергей Есенин) внимательно посмотрел на меня и написал: «Тане Архиповой с пожеланием счастья». Косо, как почему-то принято, вполне ученическим почерком.

Придя в институт, я встретил Женю Лебедева, нашего зам. директора. Тот, автор хорошей книги о Баратынском, в поэзии понимал и немедленно выслал к месту события двух аспиранток. Скупить у автора весь тираж — пригодится!

В последний раз я видел его тут же, в ИМЛИ — на похоронах Вадима Кожинова. Тот высоко ценил Юрия Кузнецова. Помнится, на каком-то цэдээловском вечере поэзии, который он вёл, Вадим призывал публику навострить и глаза и уши: «Когда-нибудь будете рассказывать внукам, что видели Тряпкина и Кузнецова — как сейчас старушки рассказывают о встречах с Клюевым и Есениным!»

В бесконечной, непривычно запрудившей старинный особняк очереди людей с цветами, Кузнецов выделялся — фигурой, посадкой крупной головы, старомодным пальто с чуть ли не бобровым воротником. Поклонился до земли другу, положил цветок, подошёл к вдове Лене, тяжкой рукой, неуклюже означившей жест душевно-нежного сочувствия, провёл по воздуху над плечом.

Через два года не стало и его самого.

Знакомством с Юрием Поликарповичем я обязан Вадиму Валерьяновичу Кожинову. Это знакомство не было особенно близким, потому что Юрий Кузнецов не был склонен, по моим наблюдениям, к слишком фамильярным отношениям. Даже Вадим Валерьянович обращался к нему, как мне показалось, преувеличенно почтительно, хотя и был с ним на короткой ноге.

В своём стихотворении «Поэт» Пушкин говорит, имея в виду, конечно, прежде всего себя:

Ю. П. Кузнецов не относился к этой, наиболее распространённой, категории поэтов. Он никогда не был особенно погружён в суетные заботы, поскольку был поэтом по преимуществу. Что это, собственно, значит? — То, что поэт — это не тот, кто умеет писать стихи и прозу, а особенное существо, к которому телесный (биологический) субъект присоединён, составляя с ним некоторую общность. Пропорция между животным существом и собственно человеком обычно такова, что жизненное существо оказывается первенствующим, собственно человек — «служебным», к услугам которого прибегают, когда появляется потребность обсудить некоторую жизненную проблему. Поэт — это человек в его высшем бытийном напряжении. Различие между поэтом и биографическим человеком может быть иногда просто разительным, но Юрий Кузнецов — не тот случай. Он практически не отвлекался от себя-поэта. Я думаю, что он не «старался», как романтики, жить поэтически («Жизнь и поэзия — одно»), он просто был поэтом в любых жизненных ситуациях, и это, конечно, много ему вредило. Юрий Кузнецов был не поэтом-литератором, он был субъектом поэтического бытия. То, что субъект поэтической деятельности описывает, положим, искусно, изящно и подобное, Ю. Кузнецов своим бытием осуществляет.

Юрий Кузнецов не был «интересным человеком» в обычном значении этого слова; он не блистал остроумием, не был способен на оригинальные выходки, надолго запоминающиеся и приводящие со временем в умилительное настроение. Меня однажды кольнуло, когда он между прочим сказал, что слава — «вещь хорошая», поскольку я думал, что желание славы — это проявление слабости. Я и сейчас, собственно, так думаю, но это как-то не вязалось с тем образом поэта, который постепенно у меня складывался, но в то же время каким-то образом его не снижало. Я до сих пор думаю, что это было связано с каким-нибудь личным обстоятельством. Возможно, если бы он был славен, его больше печатали.

Ни «один из крупнейших» поэтов России, ни даже «самый крупный» — эти определения не годятся для обозначения того, что представлял собой Юрий Кузнецов. Мы сейчас видим его близко, близость искажает перспективу, и Кузнецова пока заслоняют относительно мелкие фигуры. Но со временем пропорции примут надлежащий вид, и мы убедимся, что между нами жил гений, сопоставимый по своему масштабу разве что с Пушкиным.

г. Донецк

Попросили написать о Юрии Кузнецове. Сроку дали — один день. Вот несколько беглых воспоминаний. Потом, быть может, ещё что-то добавлю…

Середина семидесятых. Общежитие Литинститута. Мой сосед по комнате Слава Киктенко принёс зачитанный, походивший по рукам толстый журнал. Кажется, «Москва».

— Какой-то Кузнецов скандальные стихи напечатал. «Золотая гора»…

Вот так в первый раз я познакомился с Юрием Кузнецовым. С первых же строк, ещё до всякого рассуждения, стало совершенно очевидно — это поэт очень самобытный, ни на кого не похожий. Ни с кем его не спутаешь, от всех отличишь.

В «Золотой горе» уже были его любимые образы «пустоты», «глубины», «тени»…

Несколько лет спустя за столиком в ЦДЛ Игорь Шкляревский жаловался мне, что Кузнецов всё украл у него. «Пока я в больнице лежал из-за несчастной любви, Кузнецов спёр у меня образ „пустоты“, „свиста“ и построил на этом свой стиль… Я болел, время упустил, не застолбил участок… А он тем временем книжку свою издал, узаконил за собой… Мою славу украл…»

Казалось, что Шкляревский шутит, городя эту чушь. А он, оказывается, и не думал шутить, искренне сокрушался. Я потом осторожно спрашивал у Кузнецова, как он относится к творчеству Шкляревского. Кузнецов ответил тоже вполне серьёзно: «Никак. Его подломила моя образная система».

«Золотую гору» Кузнецов написал в 33 года. Внутри стихотворения был крест. Вертикаль — от вершины горы до преисподней, и горизонталь — путь вдоль реки забвения. Потом как-то, через несколько лет он говорил:

— Вот гляди. Лермонтов. «Белеет парус одинокий…». Несокрушимое стихотворение. Крест внутри его. Вертикаль: «Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой…» И горизонталь: «Что ищет он в стране далёкой, Что кинул он в краю родном…»