Он очень много думал, рассуждал, докапывался до метафизических глубин. Ощущалось почти физически, как тяжко ворочается в нём мысль. Как будто металл выковывается.

В девяностых принёс он в журнал «Москва», где я в ту пору заведовал отделом литературы, рассказ.

— Вот моя проза, читай. «Николай и Мария». Деградирую. От поэзии — к прозе. Стихи — это как-никак полёт. А проза — ходьба с глиной на подошвах… Помнишь у Пушкина: «Года к суровой прозе клонят…» Тут ключевое слово — «клонят». Пушкин случайных слов не употреблял. От поэзии к прозе — это движение не в сторону от чего-то к чему-то, а буквально — сверху вниз. С высот на низину, с небес на землю…

Кузнецов очень серьёзно относился к символу.

Когда-то в ранней юности, ещё до Литинститута, я три курса проучился в университете на факультете журналистики. Литературу у нас преподавала добрая и наивная старушка. Имя-отчество не вспомню, но фамилия у неё была славная — Ромашка. Мы ржали, когда она пыталась объяснить нам на лекции, что у Исаковского «высокий крутой берег», на который выходила Катюша, символизирует высоту нравственных идеалов советской девушки… Но ведь это так и есть! Приходится признать, что мы были в ту пору циничными недоумками. Уверен, что Кузнецов изначально был бы на стороне Ромашки.

Припоминаются кое-какие его высказывания, брошенные как бы вскользь, в процессе разговора. Но всё это было, конечно, обдумано заранее.

«Твардовский неполноценный поэт. У него нет любовной лирики».

«Ахматова высказалась в том смысле, что если бы Маяковский погиб году в восемнадцатом, то остался бы в истории как великий поэт. На самом деле это больше относится к самой Ахматовой. Всю жизнь занималась бабьим рукоделием, плела кружева…»

«Евтушенко сочиняет рифмованные фельетоны…»

Да, он довольно жёстко относился к собратьям по перу. Из современников ценил, по-моему, одного лишь Николая Тряпкина.

В командировках местные поэты дарили ему кипы своих книжек. Как-то перед отъездом из какого-то сибирского города я, уже собранный в дорогу, зашёл к нему в номер. Он как раз запихивал в гостиничную урну всю эту надаренную кипу.

В Бюро поэтов, когда решался вопрос о приёме в Союз писателей России, он всем без исключения кандидатам ставил минусы. Впрочем, это было уже в девяностых, когда Союз разделился на самостоятельные фракции и каждая фракция ширилась и крепла, принимая в свои ряды целые толпы соискателей. Всем фракциям были нужны рекруты. Шли жестокие битвы за гигантские материальные блага прежнего Союза писателей СССР. Литература и всё с ней связанное стало рассматриваться с позиций рыночной экономики, то есть как средство для добывания денег. Я после нескольких заседаний Бюро перестал туда ходить. Насколько мне известно, вскорости ушёл из Бюро поэтов и Кузнецов.

Ко мне он относился хорошо. Напечатал первую мою подборку в «Дне поэзии». Написал первую рецензию на первую мою книгу, изданную в «Современнике». Вторую книгу — «Странник» — раздал всем своим студентам на семинаре в Литературном институте. «В тебе, Артёмов, есть стихия, — говорил он за чаркой. — Но только стихия творит…» Было лестно это слушать. Хотя, если вдуматься, какая такая стихия? Так… То дебош в буфете, то пьяная драка в ресторане ЦДЛ…

Выпить он мог много. В 1983 году в Новосибирске я подсчитывал. Как раз после очередного своего скандала я решил завязать. Нас поселили в одном номере. Я ходил трезвый и наблюдал за Кузнецовым. При мне в течение суток он выпил больше трёх бутылок. После этого они с Валентином Устиновым уехали на встречу в Академгородок и часа четыре находились вне зоны моего наблюдения. Конечно же, и там их угощали. Они вернулись, но весёлые, а не пьяные. Забавно было слушать их беседу.

«Ты скажи мне свою правду, и я тебя опровергну!» — домогался Кузнецов.

Устинов спорил, мучительно подыскивал «свою правду». Менял темы разговора.

«Нет у тебя святой правды! — подытожил Кузнецов. — А любую иную правду я опровергну. Кроме святой…»

Не знаю, что он имел в виду. В поздних поэмах он писал об Иисусе Христе. Не думаю, что он верил по-настоящему, ходил на церковные службы. Некая духовная гордыня в нём ощущалась. И Христос для него был скорее художественный образ, символ. А бог, дескать, — «в душе»… Песня известная.

Человек он был, безусловно, добрый. Вот хотя бы такой случай. Поездка писателей в Кострому. Зима лютая. Как говорил Бунин, «всех зим других лютейша паче…». Мороз за тридцать. Группа от вокзала идёт пешком в гостиницу. Миша Попов, тогда ещё безвестный студент Литинститута, сутулится в пальтеце своём драповом, поспешает за всеми. Руки голые закоченели.

«Ну-ка давай сюда саквояжик свой, — приказывает Кузнецов. — Я в перчатках, я донесу…»

И взял, и донёс до самой гостиницы. Не побрезговал. А ведь уже знаменитый был на всю страну.

Принимал нас, писателей, президент Кабардино-Балкарии Валерий Мухамедович Коков — колоритнейший человек, с густым, как рык трактора, голосом. Поначалу шла официальная беседа, и я её записывал на диктофон для газеты. Когда вопросы были исчерпаны, Коков пригласил нас в комнату отдыха и предложил выпить по рюмке коньяку.

Юрий Поликарпович Кузнецов поднял ладонь и тихо сказал:

— Мне не наливайте.

Коков, держа в руках графин с тёмной, смолистого цвета жидкостью, настаивал:

— Это очень хороший коньяк с нашего завода, из специальной бочки наливают, только для меня и моих друзей, — улыбнулся Коков.

— Ну, рюмочку можно, — согласился Юрий Поликарпович.

Выпили. Коков тут же начал наливать по второй. Но Кузнецов накрыл свою рюмку ладонью и сказал:

— Лучше я вам стихотворение прочту.

Стихотворение было о Сталине. Оно всегда вызывало восторг у слушателей, а здесь, на Кавказе, звучало по-особенному. Коков смотрел на Кузнецова с глубочайшим восхищением.

— Юрий Поликарпович, — прогудел он густым басом, — вы что ж, совсем не пьёте?

— Выпиваю, — ответил Кузнецов, — но сейчас я работаю над очень серьёзной поэмой, — и добавил, указывая на графин с коньяком, — а это отвлекает.

Мы выпили по второй и разъехались, чтобы вечером встретиться на банкете, посвящённом окончанию съезда писателей Кабардино-Балкарии. Коков пригласил меня и Кузнецова за стол президиума.

— Валерий Мухамедович, поскольку я не пью, то буду вас только смущать. Я сяду в сторонке, — решительно сказал Кузнецов и прошествовал к выбранному им месту. Уговаривать его президент республики не решился, но раза два за вечер останавливал шумное писательское застолье и уважительно спрашивал поэта:

— Юрий Поликарпович, мы мешаем вам работать?

Кузнецов вежливо кивал бурлящему собранию, и веселье продолжалось.

Людей масштаба Юрия Кузнецова всегда окружает ореол загадочности. Об их необычности рассказывают легенды. Ясно, что и Кузнецов не был обыкновенным человеком. Я осознавал его величие, и тем не менее наши отношения были просты и искренни. Как-то, в благодушном настроении, я спросил:

— Юра, некоторые наши знакомые говорят, что ты человек со странностями.