Есть ещё понятие «тщеславный человек» — значит «тщетная слава». Ему не важно, чтобы его помнили, когда он умрёт, ему важнее прижизненная слава. Важнее такая слава, о которой сказано: «Я точка та, что суть меняет фразы».

Есть слава героев. Нужно помнить их имена… А какая может быть слава героя, почившего в могиле Неизвестного солдата. Ведь имя его невидимо. Вот это вот явные признаки Сатаны.

Ну, наверное когда Пушкин с друзьями говорили «о доблести, о подвигах, о славе» не дословно, как я, конечно, говорили, но мыслили, наверное, в этом направлении. Можно много о славе говорить и даже Пушкин знал другую сторону славы — тщеславие. Но всё же он отделял одно от другого, потому как писал:

Благо выше! Для творчества слава не так важна. Недаром существуют расхожие понятия «известный поэт», «знаменитый поэт», «очень известный поэт», но «прославленный поэт» как-то говорить не принято. «Великий поэт» — да. «Пушкин — великий русский поэт» — так и было, ещё при жизни его. А вот и другой эпизод, из воспоминаний о Есенине. Есенин отдыхал на юге и зашёл в ресторан. Ну, выпил, конечно, как всегда, и начал обращаться к посетителям: «Неужели вы не знаете меня?!» Они: «Что? Кто?» Он: «Как, я же великий поэт Есенин!» Прямо как ребёнок думает, что все его знать обязаны. И тут же в Москве в кабачке, современники вспоминают, сидим, как-то всё обыденно, скучно, пусто. И вдруг дверь распахнулась, вошёл Есенин — и всё изменилось! Вошла слава… Есенин немного побыл и ушёл. И опять стало тускло. Сказано же у меня: «Когда приходит в мир поэт, то все встают пред ним».

А сейчас слава совершенно деградирована в миру. Она превратилась в рекламу. Расхваливают, рекламируют себя. Вся эта реклама по телевизору — это что-то страшное. Зачастую хвалят товар плохой, Хороший товар в рекламе не нуждается. Ну что там нужно человеку, ну мыло, это же всё он купит и так, без рекламы. А когда пошла конкуренция, все стали стремиться повыгодней продать. Реклама теперь господствует как в миру, так и в литературе. Как говорил Владимир Солоухин: «Беда — это оставаться безвестным. Пускай ругают — лишь бы был шум». То есть это тоже реклама, ведь люди в этом случае будут читать меня. Ну и что, книга вышла — пошумели вокруг неё и затихли, особенно в поэзии так. Это не слава.

То, что сотворила природа — это сияние. То, что сотворил человек — это блеск. Нельзя же сказать: «блеск святого» — потому что в данном случае это сияние.

Это поразительно, об этом стоит подумать, но у славян — много имён на ~слав. У всех славянских народов они встречаются — Вячеслав, Бронислав, Ярослав, Брячислав… Очень много подобных имён! Слава здесь тоже связана со светом, светом. Это загадка русской души. Ну и само слово «славяне» — тоже. Но и связь со «словом» здесь очевидна. Я говорю о том, что здесь выражаются глубины какие-то народные. И даже такое имя я встречал у Карамзина — Всеслав. Во как!

— Скажите, пожалуйста, а слава носит только положительный оттенок или и отрицательный тоже? Вот, например, Герострат, «геростратова слава».

Я бы не сказал, что это слава, это — тщеславие… Знаете что, если следовать логике этого фразеологизма, то мы можем сказать, что и у Иуды тоже слава, да? Не надо этого! Герострата бы так не воспринимали, если бы человечество постоянно совершенствовалось. Вот знаете, как Циолковский мечтал, что человечество когда-нибудь будет лучистым. Ну, сияющим! Там, кстати, много неясного ещё с Геростратом — хотя бы практически чисто взять. Как это один человек мог спалить такую громадину? За ним же явно стояла какая-то внушительная сила. Потом уже прижилось — «геростратова слава», но это же спорно всё! Какие ещё будут вопросы?

— Вот в Вашей книжке как раз есть стихотворение, посвящённое именам на ~слав. «Вечерняя песнь славянина» называется…

Да-да, действительно! Ещё ведь на ~мир исключительно много… Но меньше, гораздо меньше, чем на ~слав.

— А вот ещё говорят так: «ославить». Это…

Позор, позор… Позорной славой покрыть значит. Понимаете, о тех, кого предают анафеме, нельзя же говорить, что их славой покрывают. Есть же память ещё, а не слава, вот как о Степане Разине память в душе народной сохранилась. Он же разбойник был, убивал, грабил, но память народная остаётся, не имеющая отношение к славе.

Юрий Кузнецов. Поэт, накрепко и навсегда вошедший в мою жизнь. Только писать буду не о нём, а о себе. Ничего, тоже нехудший вариант…

Впервые это имя я услышал лет двадцать назад от моего тогдашнего друга Леонида Зильберга. Я тогда сетовал, что вот-де, прежде были большие поэты, сейчас их нет, всё как-то ровно, блёкло и неинтересно (в ту пору я только начал знакомиться с поэзией и, прямо скажем, очень наугад). Лёня, перед тем уже открывший мне Гумилёва, возразил: нет, большие поэты и теперь есть. И стал читать наизусть совершенно незнакомого мне прежде Юрия Кузнецова. Какие именно стихотворения — все не помню, запомнились только: «Куда вы леди, страсть моя, бредущая впотьмах…» и «Последний эмигрант». Заинтересовал меня этот поэт, стал брать в библиотеке его книги. И — поразился: действительно, поэт нешуточного масштаба. Многие в ту пору (да и сейчас ещё) знали его в основном по «Атомной сказке». Она — да, задевает мысль, будоражит, вызывает со-понимание, но всё-таки «содержание» её лишь повторяло и мою тоже, причём давнюю, мысль. Да вот это стихотворение:

Но куда сильнее поразило другое стихотворение — «Из земли в час вечерний, тревожный…» Такого мощного и жуткого образа я не встречал ещё нигде, доселе не видел ни одного стихотворения, в котором было бы показано такого же масштаба не то что одиночество, но как бы сама квинтэссенция одиночества, её ничем и никогда не преодолимая суть. Одиночество как трагическая форма бытия.

Вот это стихотворение, оно совсем небольшое: