И сегодня, когда я вспоминаю его, то вижу глаза человека много пережившего, незащищённого, много повидавшего, глаза грустные и в то же время спокойные от уверенности в себе. Это наши местные высоколобые «ценители» его творчества ничего лучшего у него не отыскали, кроме строки о том, как в лунную ночь лошадь выщипывает свою тень. «Старик! А ведь здесь что-то есть! Что-то есть!» Другие, так те и вовсе великодушничали: «А мы его в Москву отправили. Пусть там подучится». Вспоминаю тот разговор, и в такие минуты мне представляется послевоенное детство, пыльная буря наносит сугробы в окраинные дворики, засыпает заборы, их откапывают, а вокруг — бескрайние хлебные поля с лесополосами, длинные скирды соломы вокруг города, объездчики на лошадях — стражи от расхищения колосков, подобранных со стерни… И как праздник — приезжий зверинец, большие базары по осени с возами сена, подводами ячменя, пшеницы, птицей живой, свиньями, ну и, конечно, то, что манило и давало крылья душе — свистки паровозов, перестук колёс эшелонов и звёзды, звёзды над степью. И ощущалось, когда глядели на белые таблички остывающих после долгого бега вагонов, пространство — Сибирь, Урал, Кавказ, а там — города — Омск, Сталинград, Кисловодск, Дзау-Джикау… По крышам вагонов бегают отчаянные сорвиголовы, по перрону снуют с чайниками — за кипятком… И дедов домик саманный на улице Меньшикова, 98, разве мог он устоять, сохраниться, пока тот, кто вырос в нём, облачившись в рубашку-ковбойку и в модных башмаках, спасает от атомного смерча пальмы Кубы, а подошло время — и Родину-мать? Когда полыхнуло бы так, что мало не показалось никому… И то ладно, что на месте дома поэта теперь музыкальная школа и доска памятная, напоминающая о том, что здесь когда-то проживал наш поэт…

Довелось мне как-то побывать в гостях у редактора газеты «Тихорецкие вести» Евгения Сидорова. Сидели мы, сидели за столом, и вдруг хозяин и говорит, обращаясь ко мне: «А Вы, оказывается, можете не проронить ни слова, хотя сидим мы тут больше часа. Несколько дней назад на этом же стуле (и он указал на моё место) — сидел Юрий Кузнецов. Я подумал тогда: „Какой молчаливый земляк наш! Но вы меня удивляете — очень!“» Пришлось мне сослаться на нездоровье. А вскоре прочитал в газетах некролог о безвременной кончине Евгения Сидорова — совсем ещё молодого и, казалось, полного сил и здоровья…

Не первый день там и сям слышишь заверения «знатоков» о том, что русская литература, мол, умерла, в лучшем случае допускается, что-де Юрий Кузнецов как раз и был поэтом конечного её периода, т. е. времени смерти её. Понапрасну тщитесь, господа из похоронной команды. Близок час, когда словесность наша воспрянет, а стихи Юрия Кузнецова станут разучивать в школах, и книжки его возьмут с собой космонавты, к дальним созвездиям. Потому что ходят уже по русской земле мальчишки, которых вот-вот позовёт родная земля — Россия, потому что ещё не все поезда просвистели и не от нашей звезды погас свет.

Нынче о Юрии Кузнецове написано, кажется, больше, чем им самим. И только Кубань показывает вялотекущий градус оценки его творчества. Место в музее для его книг, библиотека его имени на Гидрострое — это всё? В Москве задуман памятник ему, есть эскиз. Самый крупный, масштабный поэт ракетного, космического времени — и уже «поэт конца русской литературы»? Заблуждаются те, кто вымучил формулировку: «В XX веке литература не терпит прилагательных». Не только терпит, но и нуждается в них, когда речь заходит о неповторимости таланта. И потому, когда звучит имя Юрия Кузнецова, все эпитеты восторженного характера не только уместны, но и необходимы. Потому и повторяем: «Юрий Кузнецов — выдающийся, замечательный, удивительный русский поэт!» Некоторые утверждают, что и великий он. Может быть, но об этом скажут уже следующие поколения в России. Время рассудит.

Подобно своим соратникам Юрию Селезнёву и Вадиму Кожинову, Юрий Кузнецов стал явлением эпохи. «Остальные — обман и подделка», — говорил он, явно дразня и раззадоривая бесчисленных тусовщиков, особенно ангажированных «шифровальщиков пустот» на Парнасе, будь то так называемые постмодернисты, исповедующие андеграунд или маньеризм.

г. Краснодар

Когда я обдумывал, как озаглавить эти воспоминания, первое, что просилось в название, было «Чёрный пакет». Ведь именно в нём — в чёрном пакете — я и обнаружил совершенно случайно эту, особенно дорогую моему сердцу фотографию. Господи, как же поздно мы осознаём неповторимость прекрасных мгновений обыденной жизни! Нет, чёрному цвету здесь не место. Разве что в качестве пятен на солнце — с Земли их не видно.

Тот день был переполнен солнцем до краёв. Да вы взгляните на лица, запечатлённые на фотографии. Светится мудрое чело поэта Юрия Сердериди. О чём он думал тогда? Задаю этот вопрос себе, а на память приходит байка для писательских жён: «Если поэт сидит на кухне и, ничего не делая, смотрит в окно, не сердитесь на него — он всё равно работает».

А вот — Валера Горский. (Тот ли это Горский, который на проводы друга — Юрия Кузнецова — в Литинститут заказал духовой похоронный оркестр?.. — на «успех безнадёжного дела!») Стоит рядом живой и невредимый. Поэт Божьей милостью, впалой грудью своей сдерживавший неукротимое буйство души, прятавший совестливость — и лёгкое подшофе тоже! — за чёрными пятаками очков… Руки, словно по команде надзирателя, закинуты за спину, казните — душа моя открыта! Как открыто душам людей каждое его стихотворение, оставленное нам в духовное наследство. Оставил и ушёл так трагически рано.

«Над вечностью ликуют соловьи…» — так я начал стихотворение памяти Валерия Горского. Но это уже потом, позже. А здесь, на фотографии, мы все живые, молодые и здоровые. И это ощущение молодости, как и неразрывного с ней заблуждения о нескончаемости жизни — «Всё ещё впереди!», охватывает меня и сейчас, когда всматриваюсь в лица безмерно дорогих мне Друзей.

Вот рядом с Валерой Горским, другом молодости, с которым начинали протаптывать «поэтическую стезю» в Тихорецке, стоит светлоликий Юрий Кузнецов. Могучий телом и душой, непоколебимый в мудрости своей. Все годы до чёрного ноября 2003-го сознание того, что Юра жив и здоров, вселяло жизнеутверждающую энергию в мою угнетённую утратами душу, опрокидывало печаль.

Вспомнился мой первый приезд к нему в Москву осенью 74-го, увы, уже ушедшего века. Поезд прибыл на Казанский вокзал рано утром, и я, сдав «кладь», попросил таксиста показать мне красавицу-Москву. «Водила», на моё счастье, попался не рвач, а добрейшей души — истинно русский человек: в пути мы останавливались, выходили покурить, любовались панорамой Лужников. Ленинские горы возносили меня на непостижимую ранее высоту духовной благодати.

Москва до такой степени закружила, что вечером, предварительно созвонившись с Юрой и получив от него подробнейшее описание, как найти его «хитрый дворик», я, очумевший, натыкался на непонятные тупики: заблудился в столице! Юре пришлось самому вызволять меня из столичных лабиринтов.

У него накануне вышел в «Современнике» первый московский поэтический сборник «Во мне и рядом даль». О нём заговорили: ведущие литературные критики узрели в Кузнецове талант недюжинной силы. И всё это — на уровне тогдашней «Литературной газеты» и «Лит. России». Поэтому встречи с Кузнецовым я, «только подающий большие надежды», и ждал, и побаивался.