Мне думается, мощь и оригинальность кузнецовского стиха, его космизм, способность поэта различать ещё никому невнятные звуки нарождающегося хаоса — всё это, помимо интуиции и стремления «объять беспредельное» — идут от русской почвы, русского народного эпоса, столь своеобразно преломлённых в поэтическом сознании.

И ещё. Когда я читаю стихи Кузнецова, не могу сдержаться от мысли, что он всё же не одинок. В чём-то его искания были сродни и художнику Константину Васильеву. Представим на миг его картины «Северный орёл» и «Аллегорию» (о судьбе художника). Как близки им по духу своему стихотворения «Воют духи полярного круга…», «Великий инквизитор» и другие.

Конечно, Кузнецов времени первой своей литературной славы — это «солдатский сын», и всем памятны ставшие почти хрестоматийными его «Возвращение», «Гимнастёрка», «Его повесили»… Юрий Кузнецов остался бы в русской поэзии, даже если бы он написал лишь одно стихотворение об отце. Ну что стоит, казалось бы, за личной драмой? Но притроньтесь к сжатой до предела пружине — и на вас обрушится весь динамит войны, выплеснутся все слёзы, страдания народа:

Немало стихов у Юрия Кузнецова вызваны ощущением апокалиптичности нашего времени. Отсюда и гигантский плавник, прорезающий сушу в поисках воды, и почти библейское «Се последние кони. Я вижу последних коней». После подобного рода видений становится поистине страшно за нашу неразумную цивилизацию, лишающую себя ежеминутно испокон веку привычного окружения. И всё это в угоду ненасытным претензиям на комфорт и удовольствия. Вот потому Кузнецов и писал:

Лежит передо мною ещё одна книга поэта «После вечного боя». Небольшой, как и все его сборники, этот содержит в себе немалый заряд энергии, и после того как в сознании читателя возникнут те самые вспышки искр, высекаемых поэтическим словом — это будет уже другой человек. Или вот это стихотворение «Русская бабка». Оно продолжает русскую тему поэта, которая с годами становится одной из центральных в его творчестве. И здесь поэт достигает высот, свойственных своему таланту. В его стихах дышат страсти времени, когда «в душе и рядом бьётся тьма со светом», «раскаты грома слышатся в крови». Как верны предчувствия его перед крахом Советского Союза в стихотворении «Я видел рожденье циклона…». Подобного рода озарения свойственны лишь талантам, отмеченным свыше.

Пусть оппонентам поэта кажется, что в своей поэзии Кузнецов только тем и занимался, что пугал доверчивого читателя, а тому, мол, вовсе и не страшно. А нам остались строки, такие, как эти: «Россия-мать, Россия-мать. Доныне сын твердит…» или:

Слагая строки о своём провинциальном городке, где «улицы выходят прямо в степь», поэт писал и такое: «Был город детства моего — дыра, Дыра зелёная и голубая…». Сказано хлёстко и по-кузнецовски размашисто.

Между прочим, в документах прошлого и разных справочниках мне удалось раздобыть кое-какие сведения об этой географической точке на карте России. Так со временем я узнавал, что к концу XIX при станции Тихорецкой на земле станицы с одноимённым названием был расположен хутор. Арендная плата, получаемая станицей от него, составляла 60 тысяч рублей ежегодно. С самого основания станция, будучи узловой, имела важное значение в ряду других на Владикавказской железной дороге. Неудивительно, что здесь были сосредоточены железнодорожные мастерские, которые обслуживались довольно внушительными кадрами рабочих и служащих. Отсюда и выросший близ станции огромный по тем временам посёлок с кирпичными корпусами, образовавшими правильные улицы с мостовыми. Уже в то время в пристанционном посёлке были хорошая библиотека, клуб, больница, стали готовить кадры железнодорожников, коммерческое училище, здесь проживали жандармский полковник, врач и начальник депо. Был разбит парк.

На самом хуторе Тихорецком были двухклассное училище (мужское) и частная женская прогимназия.

В 1905 году была заложена Николаевская железнодорожная церковь, на постройку которой железная дорога «отпустила пособие в 10 000 рублей, остальные средства изысканы церковно-приходским попечительством». Церковь была освящена в 1908 году. Как описывали её: «Иконостас бетонно-мраморно-мозаичный, пол из цветных бетонных лещаток, внутри церковь оштукатурена и частью расписана». В годы войны с немецкими фашистами эта церковь пострадала от бомбёжек, после же войны лежала в руинах и наконец была взорвана из-за слухов, что там якобы обитают некие призраки, появляющиеся в сумерках и в ранние часы… Обитатели городка пугали своих детей нашумевшими «бабой с усами и дедом с волосами».

Исследователи творчества Юрия Кузнецова обратили внимание на то, что тема железной дороги, тема поездов играет важную роль в его творчестве. Теперь мы видим, что нота эта у поэта не возникла вдруг, из ничего, а является весьма органичной. Таковы, к примеру, стихи «Дерево у железной дороги», «Между двух поездов», «Где-то в поезде ехали двое», «Змеиные травы», «Отцепленный вагон» и другие.

Помнится, в годы учёбы на историко-филологическом факультете я не раз слышал от Валерия Горского о каком-то Юрке Кузнецове: «Ты не знаком с ним? Он тоже пишет стихи. Это мой друг, он из Тихорецка. Надо вам познакомиться»… Потом наш общий знакомый Славик Акулаев позвал как-то к себе на улицу Казачью, что близ Карасунов, полдня ждали Кузнецова из Москвы, вокруг кусты сирени, сад разросся, поэта нашего всё не было и не было, а хозяин рассказывал, как он каждой весной к 9 мая возил в Москву букеты этой самой сирени — Юрке, в Москву. Не дождались мы тогда Кузнецова. Помню, была мимолётная встреча в трамвае — Вадим Неподоба, сияющий от радости, потянул меня за руку и познакомил с поэтом. Потом все направились в кафе на углу Мира и Седина. Ехали поэты в район, выступать…

А однажды Юрий Селезнёв, выйдя из своего московского дома на углу улиц Красной Армии и Трифоновской, указал на ближайшую многоэтажку, и промолвил: «Видишь, вон на том этаже свет в окне? Это Юра Кузнецов работает, пишет стихи…»

Было время, когда в Краснодаре проходил выездной секретариат Союза писателей России. Я подошёл к одиноко стоявшему Юрию Кузнецову, напомнил о себе. Заметил, между прочим, что недавно встречал Акулаева. «Славка!.. — протянул он задумчиво. — Да, это была наша молодость… И она никогда не вернётся».

«Да, это была наша молодость, и она никогда не вернётся». Он сказал это так, словно только что перед ним промелькнул Тихорецк, почти полувековой давности, гудки паровозоремонтного завода по утрам, огромный глиняный ангар для зенитных установок близ военного аэродрома с ястребками на лётном поле, магазин на Штыковой и «круглые порожки», пристанционный паром с хрустящими ракушечными дорожками, клумбами петуний, душистого табака и вербены. А по выходным — фланирование поросли младой по Бобкин-стриту, где были свои у каждого излюбленные стороны — здание Бобкин-Стрит и Габкин-Штрассе. Совсем на одесский манер! И, конечно, танцы с заезжим оркестром, где взвывали трубы, тромбоны и саксофоны… Заправлял этой музыкой музыкант некто Вадим из Краснодарского мединститута. Как было тогдашним модникам не похвастаться своим «ёжиком», чёрной перекрашенной рубашкой либо белыми, а то и красными, входящими в моду, носками!