Однажды Кузнецов объявил:

— На очередном семинаре будем обсуждать стихи такого-то поэта. Он себя считает гением. Ничего, мы ему укажем на его место.

Мы начали готовиться к обсуждению. За один день до семинара мой «золотой друг» Анатолий Першин пришёл ко мне в кабинет. Поговорили о том, о сём. Уходя, он объяснил, что на завтрашнем обсуждении Кузнецов желает, чтобы я был активным.

На следующее утро аудитория была переполнена. Все интересовались стихами самодовольного поэта. Как всегда, улыбаясь, Кузнецов открыл семинар.

— Пожалуйста, будем свидетелями и участниками «казни», — предоставил первое слово Анатолию Першину.

До приезда на курсы он жил в деревне. Родился в образованной семье. Человек-эрудит с широкими энциклопедическими знаниями, он всё внимание привлёк к себе. У Кузнецова была к нему особая симпатия. Першин выступил коротко, но очень содержательно. Он указал на недостатки в стихах, ограниченность кругозора автора и другие пробелы. Кузнецов вдруг обратился ко мне:

— О чём думает наш азербайджанский друг?

Я начал выступление так:

— Я всегда был за традиционно написанные стихи и останусь сторонником этого. Насчёт стихов нашего молодого друга могу сказать, эти строфы больше всего похожи на перевод с какого-то языка на русский.

— Вот именно! — вскочил с места Кузнецов. После моего выступления началось бурное обсуждение. Поэт, чьи стихи обсуждали, выразил своё недовольство. Но встретился со взглядом Кузнецова:

— У них огромная традиция, а что у вас?

Этими словами закончил выступление Кузнецов. Через несколько дней на очередном семинаре наши ряды поредели — «Великий» по собственному желанию перешёл в другой семинар.

Кузнецов ненавидел самодовольных хвастунов. Он преподал нам хороший урок. В моей судьбе он сыграл важную роль. Благодаря его переводам мои стихи увидели свет в журнале «Юность». И теперь мои стихи издаются в русской печати под заголовком «Последние переводы Ю. Кузнецова».

Кузнецов, как все великие поэты, не переносил несправедливости, которая происходила в стране. Как всех великих поэтов, судьба мира очень беспокоила его. Стихи «Разрушителям мира» — художественное выражение беспокойства его души.

Его внезапная кончина потрясла меня. И сейчас не верится, что Кузнецова нет на свете.

Всего 62 года — возраст пророка. Видимо, их судьбы близки.

Но успокаивает то, что его ученики несут высоко знамя поэзии Кузнецова. Пока существует Великая Россия, поэзия Кузнецова будет жить. Поэзия Кузнецова всегда будет освещать путь человечеству.

г. Баку

В советское время немало крупных русских писателей выживало или попросту кормилось в основном за счёт переводов. Некоторые и вовсе до своего вхождения в большую литературу вынуждены были заниматься переложениями стихов более удачливых своих современников с Северного Кавказа или Поволжья. Вспомним, к примеру, судьбу известного диссидента Владимира Максимова. Когда он пробился в столичную печать с собственными опусами?! Только после того, как согласился стать, по сути, донором для адыгов Исхака Машбаша и Мурата Паранука, черкеса Абдулаха Охтова и татарина Заки Нури. С донорства начинал свою творческую биографию и другой видный диссидент — Александр Янов (он в начале 1960-х годов много переводил, в частности, кабардинских поэтов). Переложениями много лет занимались также практически все поэты-шестидесятники: Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Римма Казакова, Владимир Цыбин, Александр Кушнер, Анатолий Жигулин, Юнна Мориц, Станислав Куняев… Из больших поэтов этой участи избежали лишь единицы: Иосиф Бродский и Николай Рубцов, да, может, ещё Николай Тряпкин.

Юрий Кузнецов исключением не стал. За три с лишним десятилетия он переложил стихи более двадцати сочинителей из бывших республик СССР и, наверное, столько же авторов из Венгрии, Польши, Чехословакии, Югославии и других стран. Лучшие его переводы в 1990 году вошли в книгу «Пересаженные цветы», предисловие к которой написал Вадим Кожинов. Как утверждал этот теоретик литературы, «Юрий Кузнецов не просто даёт нам представление о незнакомой поэтической стихии, но делает её прямым достоянием русского искусства слова, ибо всё здесь сотворено, как говорится, на самом высоком уровне». Посмотрим, насколько верными оказались оценки Кожинова.

В своё время Василий Жуковский выделил два типа переводчиков: переводчика-раба и переводчика-соперника. Раб в понимании Жуковского обязательно должен был владеть языком оригинала текста. Однако это — чистая механика. Синхрон хорошо передаёт суть, но не особенности образного мышления. Чтобы приоткрыть хотя бы частичку чужой души, нужен ещё и дар исследователя.

Кузнецов, как известно, чужие языки не знал. Да, когда поэт в начале 1960-х годов служил в армии на Кубе, он неплохо освоил на бытовом уровне испанскую речь. Но этого оказалось недостаточно для того, чтобы свободно мыслить образами испанской литературы. И неудивительно, что уже через несколько лет после возвращения на родину почти все навыки испанской речи им были утрачены. Поэтому Кузнецов изначально не мог стать переводчиком-рабом. Он чуть ли не с пелёнок вёл себя прежде всего как соперник.

Если не считать юношеского увлечения Джорджем Байроном, Джоном Китсом и Артюром Рембо, Кузнецов как переводчик начал с переложений адыгейских поэтов. Это нельзя считать случайностью. Поэт вырос на Кубани, где казачьи станицы и адыгские аулы разделяли считанные километры. И, естественно, какие-то обычаи черкесов он знал с детских лет. Кстати, многие его кубанские сверстники тоже в молодости отдали дань адыгейской поэзии. Так, Валентина Творогова в начале своего пути с азартом переводила Исхака Машбаша, а Гарий Немченко тесно сотрудничал с прозаиком Юнусом Чуяко.

Что касается Кузнецова, в 1960-е годы в немногочисленный круг его добрых знакомых входил адыгейский журналист Хамид Беретарь. Беретарь был старше Кузнецова на десять лет. Он часто печатал в краевой газете «Советская Кубань» правильные статьи. В какой-то момент Виталий Бакалдин взял его литконсультантом в Краснодарскую писательскую организацию, спихнув на партийного журналиста всю работу с молодой порослью. А Кузнецов тогда как раз собрался в Литинститут, и ему позарез необходима была творческая рекомендация. Однако Бакалдин невзлюбил его за непокорность ещё до призыва в армию. Не потеплел он к Кузнецову и после возвращения того с Кубы. Беретарь проявил восточную мудрость и всё-таки добился подписи Бакалдина на нужной бумаге. Позже он тепло отозвался в кубанской печати о дебютной книге своего протеже «Гроза».

Кузнецов ничего этого не забыл. Став студентом Литинститута, он перевёл для альманаха «Кубань» четыре стихотворения своего старшего товарища: «Руки человека», «Любимая, у нас огонь в руке…», «Если небо голубое канет» и «Бессмертных нет…». Беретарь хотел, чтобы молодой друг довёл до ума его первую московскую книжку «Камень не плачет». Но этому воспротивились уже издатели. По неписаным правилам раньше подстрочники поэтов из автономий столичные редакторы отдавали, как правило, только нужным людям, предпочтительно из аппарата Союза писателей СССР, Госкомиздата и из редакций крупных журналов. Чужих к этому делу подпускали редко. Делиться «кормушкой» мало кто хотел. Естественно, провинциальный молодой поэт, по воле случая попавший в семинар Наровчатова, этим издателям был не интересен. И договор на переводы заключили не с ним, а с Евгением Храмовым.

Беретарь переломить ситуацию тоже не смог. Его связи ограничивались лишь несколькими знакомыми литконсультантами в аппарате Союза писателей России. Что-либо изменить в состоянии был разве что Леонид Соболев. Но Беретаря к нему не допустили. Тем не менее поэт, чувствуя себя благодарным Кузнецову, упросил уже переведённые его младшим товарищем стихи перепечатать в ростовском журнале «Дон».