Был семинар-лекторий, темой на котором стало обсуждение нами недавно вышедшего диска с фонограммами голосов выдающихся поэтов XX столетия. Мы слушали голоса Блока, Есенина, Твардовского. На диск, разумеется, попали и записи самого Кузнецова.

— Какие пожелания, — спросил Юрий Поликарпович, когда большую часть программных фонограмм мы уже прослушали.

— Мандельштам и Пастернак, — отозвался Г.

— Цветаева и Ахматова, — послышалось тут же.

— Бродский, — попросила Н.

— Пожалуйста! — Ответил мастер.

Оставшуюся часть занятия мы слушали своих любимцев.

— Что же тут эдакого? — Может возникнуть вопрос. — Сейчас ничего, но по представлениям большинства студентов современников упоминание вышеуказанных фамилий на семинаре Кузнецова должно было породить гром и молнии. Неправда. Просто он призывал не останавливаться на одних именах, не подражать тем, кому подражают все, смотреть шире, если угодно.

Как часто доставалось Пастернаку, так же могло «перепасть» и Данте, и Мильтону, «растерявшему Рай»… Пишу я это лишь с одной целью: познакомить вас с таким Кузнецовым, каким он был в жизни. Единственное и постоянное его требование (к сожалению, осмысленное мной, как всегда, поздно) — не останавливаться.

P. S.

А с утра позвонил телефон. И один из друзей, взявший почитать мои разрозненные воспоминания на предмет их правдивости, резюмировал:

— Всё-таки, ты приукрасил слегка, ведь Кузнецов не дописал свою поэму про Рай. То есть, если он действительно тем летом, во Внукове, был там, кто-то обманул его про время…

Не обманул. И поэму Юрий Поликарпович дописал. И здесь я уверен, хотя опубликованный в «Нашем современнике» вариант был назван отрывком из неоконченной поэмы. Просто нужно внимательно перечитать, зная эпический склад кузнецовского дарования. Если «Сошествие во ад» демонстрирует нам целую галерею персонажей и образов, то в «Рае» мы видим лишь скольжение от Древа познания к первым христианам, оканчивающееся грозным заветом Игнатия Богоносца:

Тут нужно только напомнить, почему церковное Предание называет Игнатия Богоносцем — Христос, обняв именно Игнатия, когда тот был ещё ребёнком, сказал: «Если не будете, как дети, не войдёте в Царствие Небесное». (Мф. 18, 3) Где-то здесь, думаю, и кроется загадка «неокончености» кузнецовского Рая.

г. Пушкино,

Московская обл.

Впервые Юрия Поликарповича Кузнецова я увидела в Литературном институте им. А. М. Горького на вступительных экзаменах. Он принимал у нас первое испытание — этюд, творческое задание, представляющее собой эссе на выбранную тему. Мы сидели в аудитории в ожидании экзаменатора и мастера в одном лице, ещё не до конца понимая, что сейчас встретимся с человеком, который будет направлять наше творческое развитие в течение последующих пяти лет, а для кого-то из нас — станет ориентиром на всю жизнь. К тому моменту мы уже прослышали о крутом нраве Юрия Кузнецова, его «нетерпимом отношении» к женщине в литературе, о якобы разогнанном семинаре, который не оправдал ожидания мастера, ну и тому подобных вещах. Вообще, о Юрии Кузнецове ходило много «страшилок», но, забегая вперёд, скажу, что все они оказались небылицами.

Неизмеримо выше сплетен были его стихи — таинственные, загадочные, удивительно непохожие на всю современную поэзию. Они завораживали глубиной и силой поэтической интонации, лирической дерзостью, правдивостью. Мне неимоверно нравилась ранняя лирика Юрия Кузнецова, ко второму курсу я знала всю её наизусть. В метро, закрывая глаза, читала про себя:

Завораживало стихотворение «Отцу», которое считалось «визитной карточкой» Кузнецова, но на тот момент мне не было известно о трагической судьбе полкового разведчика Поликарпа Кузнецова, и поэтому смысл стихотворения был слегка прикрыт для меня:

…Итак, Юрий Кузнецов вошёл в аудиторию. Мы с интересом стали его рассматривать: высокий, крупный, величественный человек с серебристой копной волнистых волос, с правильной, строгой осанкой, он был несуетлив в движениях и спокоен. В его глазах — голубых, прозрачных — было то же русское спокойствие и неторопливость, постепенно она распространилась и на нас. На экзамен он пришёл точно ко времени — как потом оказалось, он всегда делал всё в срок и очень не любил, когда студенты опаздывали на семинары. Кузнецов быстро окинул нас взглядом, занял преподавательское место и нахмурил зимние брови:

— Ну что, здравствуйте! Я руководитель поэтического семинара, на который вы поступили, Юрий Кузнецов. Давайте знакомиться.

Голос у него был громкий, раскатистый и бодрый. Вот этим голосом он и начал чтение списка. Откликаясь на свою фамилию, каждый из нас вставал, выдерживая несколько молчаливых секунд под взглядом мастера. Очередь дошла до меня:

— Шевченко! — прочёл Кузнецов.

Я встала. Он поднял глаза и усмехнулся:

— А, так вы девица? Ха-ха, а по фамилии-то и не скажешь! Я думал, парень.

Наверное, это была единственная шутка, которая косвенным образом подтверждала ироническое отношение Кузнецова к женской поэзии. Говорили, что он не признавал за женщиной высокого литературного дара, максимум — литературное «рукоделие» типа Ахматовой или безликое подражательство. Но это витающее и процитированное кем-то мнение никак не подкреплялось реальностью, хотя бы потому, что на нашем семинаре девушек было достаточно. Тем не менее, вопрос значимости женской поэзии нас сильно волновал, и как-то мы услышали на него ответ из уст самого мастера. «Конечно, женщина в поэзии уступает мужчине, это факт, — говорил Кузнецов, — но в сложные периоды истории, в критических ситуациях, когда мужчина теряется, духовный потенциал женщин возрастает, в них проявляется особая сила — это хорошо видно и в поэзии тоже. Так что я признаю в женщинах талант и считаю, что в современной литературе много хороших поэтесс. Например, Аввакумова, Кузнецова, Сырнева…». А однажды он прочёл нам лекцию о творчестве Габриэлы Мистраль, которую назвал поэтессой высокого дарования, «крупного слога».

Наши семинары проходили по-разному, но всегда очень увлекательно. Учебный год начинался с теоретических лекций мастера. Он читал нам курс о вечных образах, которые пронизывают всю мировую поэзию — от «Илиады» и «Одиссеи» Гомера до современных авторов. В этот курс входили, например, такие темы: образ детства, образ дороги в литературе, сокровенное и внешнее в лирике, голоса в поэзии, образ имени в мировой поэзии, образ прикосновения, сила эпитета, поэтика мышления, возвращение как вечная тема мировой поэзии… Кузнецов говорил о поэзии ярко, завораживающее. После его лекций посещало вдохновение, хотелось писать стихи, воображение подсказывало глубокие образы, легко приходили долгожданные слова. Кузнецов умудрялся проследить рождение вечного образа в древней литературе, его развитие у поэтов разных эпох, и так концентрированно и чётко рассказать о его символике и глубине, что неожиданно этот образ становился близким, врываясь в твоё, пока ещё ученическое творчество.