— За что, за что? — я аж подпрыгнул от неожиданности, — да я вон целый выводок бук содержу исключительно из милосердия. Без меня они бы давно подохли, питаясь пылью подземелий. И никто никогда и ничем меня за это не отблагодарил!
— Ты своих бук держишь только для завлечения пигалиц в свою нору, — снова фыркнула Марица, — тоже мне милосердный нашелся.
— Что ты мне тут расфыркалась, — зашипел я, — итак уже весь мокрый из-за твоих фырков.
Марица вспыхнула, обожгла меня взглядом и отвернулась.
— Ну, ладно, ладно. Не обижайся, — я ласково погладил ее по руке, — я тут кое-что придумал насчет твоей просьбы.
Марица мгновенно развернулась и с надеждой посмотрела мне в глаза.
— Если вот тут и тут отрезать и вот сюда приклеить, а вот здесь мы с Одноглазым вместе потянем, то получится очень красиво, — предложил я.
Смотрящая за Советом в очередной раз фыркнула мне в лицо, и развернувшись, ушла.
— Что такого сказал-то? — обратился я за поддержкой к Одноглазому. — Она же сама попросила.
— А ну их, женщин, — попытался успокоить меня учитель, — никогда не поймешь, что им нужно.
Тем временем дедушка Рэммерих успел вымолить себе прощение и подошел к нам.
— Я очень извиняюсь, молодой человек. Моя алчность лишила вас такого необходимого всем нам таланта. Но Господь мой милостив, и я советую Вам молиться, молиться и еще раз молиться, тогда он обязательно вернет то, что забрал. — Он помолчал немножко и добавил, — а меня гоните прочь, — и медленно, шаркая ногами, вышел из моей норы.
Тысячи обездоленных и жаждущих застучали пустыми кружками о дно моего высохшего источника. Тысячи сухих шершавых языков вылизывали тысячи потрескавшихся губ в надежде хоть как-то смочить их. Тысячи пар воспаленных глаз с надеждой смотрели на меня, ожидая живительной влаги моего таланта. Тысячи скрюченных рук, тысячи изможденных тел и один сухой трупик дедушки Рэммериха, качающийся на горячем ветру.
— Он в алчности своей выковырял пробку из источника моего, — возвестил я, указывая на останки едина.
Многотысячный вой сотряс погибающую выжженную долину. Тысячи рук потянулись к трупику, но лишь десятки успели разорвать его на мелкие кусочки. Тысячи пар горящих глаз вновь обратились ко мне… Кстати, о глазах.
Лицо Одноглазого медленно проступило сквозь мои видения и погасило их. Мой учитель озабоченно ощупывал свое новое око и явно не замечал охватившего меня ступора.
— Эй, Одноглазый, — позвал я.
Учитель вздрогнул и посмотрел на меня обоими глазами. Очень непривычное зрелище. Мне даже стало как-то не по себе.
— А знаешь ли ты, — продолжил я, — что любые чары, наведенные колдуном, исчезают с его смертью.
Одноглазый осторожно кивнул в ответ.
— Ну так вот, береги меня, — важно закончил я.
— Да пошел ты… — беззлобно выругался Одноглазый, — какие это чары? Это же самый настоящий глаз! — он еще раз ощупал свое новоприобретение.
Я думаю, что если бы глаза можно было бы вытаскивать, то учитель носил бы свой левый в кулаке и постоянно любовался им. Я же настолько был поражен его неблагодарностью, что даже не стал возмущаться, а лишь поклялся когда-нибудь выковырять у него свой столь поспешный дар.
— А чего это вы ко мне приперлись сегодня с утра все вместе? — поинтересовался я.
— Старик велел, если очнешься нормальным, вести тебя к нему…
— Я — нормальным? А разве со мной что-то не так? — удивился я.
— А если не нормальным, — невозмутимо продолжал Одноглазый, — то снова дать тебе в лоб, чтобы опять затих.
— Ну так пойдем скорее к Старику, — предложил я, испугавшись за рассудок учителя. Надо же, как мой глаз на него повлиял.
Одноглазый внимательно осмотрел меня с ног до головы и с сомнением покачал головой:
— Какой же ты нормальный? Такие вещи творить, — он ощупал свой левый глаз, — это что, норма? Где это ты видел у человека два правых глаза? У всех людей правый и левый, а у меня? Нет, нормальные люди так не поступают, — уверенно закончил он и грозно посмотрел на меня.
— Да вы тут что, все с ума посходили? — подпрыгнув вверх, завизжал я. — один волшебного таланта меня лишил, другая на дельные предложения обижается, а третий вообще — птица волосатая неблагодарная! — я кинулся на Одноглазого, пытаясь отнять у него неправильный глаз, но тот как всегда, с легкостью отбросил меня на лежанку, и начал медленно, сверкая зрачками, приближаться. К своему удовольствию, я отметил, что его левый глаз сверкал поярче правого, оно и понятно, все-таки новый, а не царапанный старый.
— Ну ничего себе друг называется, — процедил я, прикрывая свой лоб обеими руками.
Одноглазый вдруг остановился и задумчиво посмотрел на меня.
— А откуда я знаю, что ты Скок, а не крыса переодетая, — с подозрением спросил он, — Скок-то знает, что у человека глаза с разных сторон разные, а ты — нет.
— Сам ты крыса, — ответил ему я и добавил страшное ругательство, — короткомягконогая!
Одноглазый взревел, как волосатая птица на взлете, и бросился на меня.
— Ага, угадал! — обрадовался я, и пробежав по потолку над учителем, выскочил из своей норы.
Ух ты, получилось! Этому трюку меня долго и безуспешно обучал маленький и верткий Жукочан из Людей Травы. Потом плюнул, и посетовав на мой немалый вес, предложил заняться чем-нибудь другим. И вот получилось. Представляю, как вытянулась морда Одноглазого, когда я совершил это малень… большое чудо. Хоть бы у него глаза от удивления выпали.
Не теряя ни мгновения я бросился бежать к Старику, чтобы пожаловаться на творящийся здесь произвол. В то время, когда крысы окопались в нашей долине… КРЫСЫ?! Лавина воспоминаний обрушилась на меня. Ужасы последней схватки, какой-то невосоздаваемый бред после нее, темнота, яркие свечения и голоса: “Зажим, еще зажим, тампон, скальпель… Все, шьем.” — “Смотрите, вот этот кусок неправильно распутали.” — “Поздно, уже зашили” — “Гм, ну ладно, само рассосется”.
Я зашатался, остановился и прижался к прохладной стене. Сзади стремительно налетел Одноглазый. Схватил и развернул меня, но почувствовав мое состояние, тактично отошел в сторону. Я опять прилип к камням и тоненько завыл, ощущая, как что-то рассасывается во мне, а что-то пытается сдвинуться с места, но не может — оно безжалостно пришито. Я прислушался к передвижениям тампона, скальпеля и зажимов в моем теле, и все похолодело у меня внутри. Я представил себе, как они перебирают своими мерзкими лапами и всюду суют сопливые носы и через некоторое время смог уверенно и безошибочно определять местоположение каждого из них. Послушав себя еще чуть-чуть, я установил конкретно, что во мне рассасывается, а что пришито. Не в силах больше сдерживаться, я горько разрыдался и сквозь слезы поведал Одноглазому о своей беде.
— Э, Скок, да это и впрямь ты, — выслушав меня, проговорил учитель, — насчет пришито-отшито ничего тебе сказать не могу, а вот никаких зажимов в тебе точно нет.
— Как это нет, — подавляя надежду, возмутился я, — я же чувствую, вот здесь колет, тут режет, а тут тошнит.
— Зажимы, Скальпели и Тампоны — это духи-помощники, — назидательно сказал Одноглазый, — они прислуживают Авоське, когда он распутывает ткань судеб. Хоть я и не верю в существование богов, но твои рассказы заставляют вспомнить старые детские сказки.
Одноглазый, что удивительно, оказался прекрасным лекарем. Его ласковые, убаюкивающие слова тихо и незаметно смыли с меня покалывания и порезывания зловредных зажимов. Уже через несколько мгновений я почувствовал себя прекрасно.
— А насчет твоих рассосется-засосется, я вот что думаю, — продолжил учитель, — пришили тебе танцевалку, а рассосаться должны танцульки, — и не дожидаясь моей ответной реакции Одноглазый громко расхохотался, и сквозь смех добавил, — Авоська же не дурак — понимает, что к чему.
Я со страхом осмотрел свое тело, не нашел ничего пришитого и хотел было сказать учителю что-нибудь обидное, но вспомнив, как Одноглазый спас меня от тампона, промолчал. Я совершенно не мнительный и никогда на понимал тех людей, которые постоянно ищут у себя различные болячки. Вот и тогда я ни в какую не хотел прислушиваться к своим танцулькам, но что мне было делать, если они и вправду начали рассасываться. Я отчетливо почувствовал это.