— Когда я его нашел, двигателя в нем не было, — продолжал Николас. — Не знаю, куда он делся. Такие самолеты уже двадцать лет как не выпускают. А мне нужен был мотор в семьдесят лошадиных сил. Жаль, конечно…
Андрей подумал о «роллсе», брошенном под деревьями. Теперь его двигатель стоял здесь, на полу, рядом с белой птицей.
Они даже не услышали, как в сарай вошла Этель.
— Мисс Этель… — прошептал Николас.
Она не ответила.
— Мисс…
— Питер и Скотт мне все рассказали.
Андрей упорно смотрел в пол. Его лицо было черно от грязи.
— Я ведь думал… — начал он.
— Тебе лучше помолчать. И исчезнуть.
Андрей встал и пошел к двери. Этель окликнула его:
— Ты куда?
— В конюшню.
— Зачем?
Андрей обернулся.
— Работать.
Но Этель бесстрастно ответила:
— Нет, ты меня не понял. Я велела тебе уехать. Из Инвернесса ходят поезда, из Форт-Уильяма — пароходы. В Эдинбурге, наверное, можно найти работу… В общем, не знаю. Но отсюда ты уедешь. Это мое последнее слово.
По лицу Андрея трудно было понять, какая пропасть разверзлась перед ним. Его губы скривились в странной улыбке.
«Так улыбаются пропащие люди, — подумал Николас, — те, кто никак не может поверить в услышанное; те, кто видит, как рушится их дом».
Николас испугался, что Андрей упадет в обморок, и двинулся было к нему, чтобы поддержать.
— Стой! — приказала Этель.
Николас подчинился. Но не спускал глаз с Андрея. Однажды ему довелось увидеть такую же улыбку на лице Питера, его отца. Это случилось в тот день, когда к ним пришли и сообщили, что родители Этель, лорд и леди Б. X., погибли.
Питер работал в Эверленде. Он родился здесь, как его отец и мать, дед и бабка. Его сын Николас тоже родился и вырос тут. И вдруг является некто с унылой физиономией судебного пристава и объявляет, что все кончено: маленький британский самолет B.E.2[7] разбился в Египте. На песке рядом с бипланом нашли два безжизненных тела. Затем он сообщает, что их земли будут проданы, что Пола и Этель отправят в лондонский дом и на этом все кончится.
Тогда-то Николас и увидел ту странную улыбку на губах отца.
Он снова сделал шаг к Андрею.
— Стой, Ник! Пускай он уходит.
Этель с первого же дня не доверяла Андрею. Подозрения заставили ее сжечь все письма Ванго. Этого она Андрею простить не могла.
— Убирайся! — повторила она.
В глазах Андрея угасал последний луч надежды. Это длилось несколько долгих минут. Потом он ушел.
По дороге из Инвернесса, огибающей Лох-Несс с севера, мчался экипаж. Никому и в голову не могло прийти, что он везет герцогиню д’Альбрак и ее свиту. Вот и кучер был поражен, когда увидел сошедшую с парохода симпатичную маленькую старушку, протянувшую ему для поцелуя руку с массивным перстнем, в котором сверкал бриллиант. Старую даму сопровождала другая, молодая, и она, видимо, хорошо знала Этель, потому что бросилась в ее объятия прямо на причале. Во время плаванья герцогиню мучила морская болезнь, и теперь она была бледна, как манная каша, что весьма ее огорчало, — ведь обычно ее щечки цвели, словно сирень в парижских садах.
Что же касается ее спутницы, та выглядела значительно свежее. Она должна была всего лишь сопровождать герцогиню на пароходе и намеревалась тут же отплыть обратно. Однако она легко согласилась остаться и провести ночь в Эверленде.
Этель покинула пристань на своем болиде, предоставив обеим дамам экипаж, чтобы они добрались до замка.
За последним поворотом, прямо у озера, герцогиня в пятый раз велела кучеру остановиться и торопливо выбралась из кареты; ее мутило сильнее прежнего.
— Мы почти приехали, — ободряюще сказал кучер.
— Очень хорошо, прекрасно, я только на секундочку… — пробормотала герцогиня.
— Если вам угодно, можете дойти пешком. Вон наш конюх. Он идет из замка и поможет вам добраться.
— Нет, нет, спасибо, вы очень любезны. Все в порядке.
Старушка в непомерно тяжелом платье с трудом забралась на сиденье и прилегла, подложив под голову сумку, битком набитую мотками шерсти.
Ее хорошенькая спутница, едва сойдя с парохода в порту Аллапула, вскарабкалась, как обезьянка, на крышу экипажа и разлеглась там, глядя в серое небо. Точно так же она провела время и в море, выбрав верхнюю палубу и устроившись там на брезентовом чехле спасательной шлюпки.
Она не любила замкнутые пространства.
Оттого и придумала себе, из духа противоречия, такое прозвище — Кротиха.
Лошади тронулись с места, но чуть замедлили ход, поравнявшись с молодым человеком, который шел навстречу со скрипичным футляром на спине.
— Мисс Этель уже приехала? — спросил его кучер.
Андрей, понурившись, не ответил и прошел мимо.
Для него все было кончено.
Лежа на крыше, Кротиха разглядывала две черные тучки в небе: одна проплыла мимо другой, но они так и не соприкоснулись. Если бы Андрей ответил кучеру, она, конечно, узнала бы его голос, обернулась и увидела его.
Она вслушивалась в цоканье копыт, в шелест ветерка, скользившего вокруг нее, между чемоданами. Ей редко приходилось путешествовать. Даже здешний воздух — и тот казался ей непривычным.
Андрей же не мог произнести ни слова. Он знал, что погиб. И уже представлял, как поезд увозит его родных в сибирские лагеря. Проходя мимо экипажа, он мельком взглянул в окошко. Занавеска была отдернута, и ему улыбнулась какая-то старая дама, полулежавшая на сиденье. Неужели это та самая герцогиня д’Альбрак?
Кучер стегнул лошадь, экипаж рванулся вперед, и Кротиха поневоле отвлеклась от созерцания неба. Привстав, она взглянула назад, на дорогу.
Она задумчиво смотрела на удалявшуюся мужскую фигуру, щурясь и отгоняя возникшую у нее безумную мысль. Нет, это невозможно. Откуда ему взяться здесь? И все-таки она не спускала глаз с силуэта юноши, пока тот не исчез в белой дорожной пыли.
— Дорогая моя…
Голос доносился снизу, из экипажа.
Кротиха свесилась с крыши и заглянула в окошко.
— Вам лучше, ваша светлость?
Она произнесла эти слова с улыбкой.
— Гораздо лучше, — ответила старая дама, собрав остатки былой энергии.
Ее взгляд слегка прояснился, а цвет лица напоминал уже не манную кашу, а сливочное масло. Она прошептала:
— Я хотела спросить вас, милочка: сколько юбок должны носить герцогини? Мне безумно жарко.
— Можете снять все, что вам угодно.
— Ну, как я выступила? — тихо спросила старушка, словно только что сошла со сцены.
— Прекрасно! Вы были великолепны.
Герцогиня д’Альбрак скромно улыбнулась.
В обычной жизни ее звали Мари-Антуанеттой Булар.
Все началось в Париже четыре недели назад.
Однажды утром, перед тем как отправиться в полицейское управление на набережной Орфевр, комиссар объявил матушке о предстоящем визите своего учителя русского языка — тот должен был явиться завтра вечером. Они сидели в кухне вдвоем. Мадам Булар как ни в чем не бывало продолжала разливать кофе.
— Я положила тебе в портфель бутерброд с ветчиной, — сказала она сыну.
С самого первого класса школы, то есть еще с конца прошлого века, Булар каждое утро уносил с собой из дома бутерброд, приготовленный его матушкой.
Как только Булар завернул за угол, мать сунула ноги в домашние туфли и бросилась вниз, к консьержке. Та раздвинула занавески на застекленной двери своей каморки.
— Откройте, — прокричала мадам Булар.
Дверь отворилась.
— Завтра, — взволнованно сообщила старушка.
Женщины переглянулись и схватились за руки. Наконец-то настал этот день. Они уже давно разработали план.
На следующий день, с приходом темноты, около десяти часов вечера, в дверь Буларов позвонили.
Комиссар и его матушка кончали ужинать.
Булар с тревогой взглянул на часы.
— Это твой Распутин? — спросила его мать.
— Для него еще слишком рано.
— Пойду взгляну, — сказала она.